В ад за прекрасным? Что происходит с русскоязычной литературой на фоне войны

Что такое новая русскоязычная проза

— Вы читаете в регионах лекции о новой русскоязычной прозе. Что это такое, в чем ее новизна?

— С начала Перестройки и до середины 2010-х годов современная русскоязычная проза находилась в поиске своего нового пути. Нужно было прочитать все, что было запрещено, издано в эмиграции и не было переведено. С другой стороны, нужно было собрать и обработать опыт официальной и неподцензурной советской литературы. Еще нужно было попытаться понять новую реальность, осознать ее в художественных текстах: найти новые языки, художественные и нехудожественные приемы.

Этот процесс завершился к 2017 году. В это время вышли два важных текста. Первый — роман «Памяти памяти» Марии Степановой. Сама книга — интеллектуальная одиссея по лабиринтам и местам собственной памяти в реальном пространстве, когда рассказчица пытается разобраться, что ей делать со свалившимся на нее семейным наследием. Там есть ключевая сцена: героиня в очередной раз оказывается в архиве или библиотеке и разговаривает со старичком, который спрашивает ее, что она там делает. Она говорит, что пишет книгу про свою семью. Он замечает: «О, так вы одна из тех, кто путешествует по миру и пишет историю собственной семьи? Таких книг сейчас много». Она отвечает: «Ну что ж, будет еще одна».

Это очень важный момент, который будто подводит черту под исканиями постмодерна в России и говорит, что теперь главной причиной написать книгу является не новизна темы, не новизна формы, а желание рассказать собственную историю. Мы приходим к тому, что ключевым в литературе является воля автора, а не какие-либо другие обстоятельства.

Второй важный текст — эссе «Культура и трагедия» писателя-переводчика Алексея Поляринова. Он рассматривает два подхода к отображению памяти о трагических событиях недавнего прошлого в современной литературе — американский и российский. Когда он говорит об американском, то приводит в пример теракты 11 сентября 2001 года, после которых тут же появилось огромное количество произведений литературы, кино, специальных журналистских книг. Культура там как бы спешила обработать трагедию, что-то о ней отрефлексировать. Понятно, что произведения могут быть плохого качества, но что-то остается — как роман Фоера «Жутко громко и запредельно близко».

В России, говорит Поляринов, позже произошла трагедия в Бесланской школе. И где же книги, фильмы, романы, которые эту национальную трагедию рассматривали? В случае с Россией все говорят, что должно пройти время, что трагедия должна отболеть, отлежаться. И только спустя годы что-то может появиться.

Эссе спровоцировало огромную дискуссию о том, должна ли литература взаимодействовать с современностью. И появились романы, которые рассматривают именно настоящее время. В литературе развилось поколение, которое представлено в основном миллениалами с общим опытом существования в государстве. Они пишут книги мирового уровня, которые понятны людям из разных стран.

Долгое время существовал стереотип, что современная русскоязычная проза — это какая-то дичь, обязательно про чернуху, и читать там совершенно нечего. Становится очевидно, что это не так — просто нужно немного переосмыслить свое видение и узнать, что в этой литературе есть стоящего.

Ведь теперь книжная индустрия гораздо более институционально развита — есть новые издательства, подписные сервисы, готовые платить авторам гонорары. По литературе нового поколения снимается кино — почти одновременно вышли «Плейлист волонтера» по книжке Мршавко Штапича, «Там, где цветет полынь» по роману Ольги Птицевой и «Библиотекарь» по Михаилу Елизарову.

— Можете выделить топ тем, на которые сейчас пишут авторы?

— Не уверен, что категория темы очень адекватная в современной литературе. Но кажется, что на первый план за последние годы выходит все, что связано с ментальным состоянием человека. Например, проблему ОКР затрагивают Анна Лукиянова в «Это не лечится» и Рагим Джафаров в романе «Его последние дни». Вера Богданова в «Сезоне отравленных плодов» рассматривает изменение ментального состояния человека под грузом целого букета травм.

Еще одна категория — социальные проблемы: темы болезни, смерти, столкновения человека внутри этих ситуаций с государственной машиной. Примеры — книга Марины Кочан «Хорея» и «Посмотри на него» Анны Старобинец. Последняя рассказала об опыте прерывания беременности по медицинским показаниям: что происходит с женщиной, когда беременность превращается в испытание. 

Большая часть современной литературы думает о насилии — как государственном, так и частном. Это рассказы Наталии Мещаниновой, которые выходили в издательстве «Сеанс», «Комитет охраны мостов» Дмитрия Захарова — книга, основанная на материалах дела «Сети»*.

Следующая тема — осмысление гендерных ролей. Это волнует писателей и писательниц во всем мире. К осмыслению гендерных ролей добавляется тема семьи.

Популярна тема экологии. Рождается эко-фикшен, который по-своему осмысляет природу.

Последней темой назову прошлое — еще одно изменение, которое произошло после 24 февраля [2022 года]. Когда современность перестает быть безопасной, литература идет в архивы, появляются мемуары, рассказы о детстве. В этом плане «Бархатная кибитка» Павла Пепперштейна — идеальная книжка.

Литература и война

— Как русскоязычная литература изменилась за последние полтора года?

— Тут все сложно, как в статусах во «ВКонтакте». Есть дискурс об уехавших и оставшихся авторах — кто-то его придерживается, кто-то нет, но разные писатели высказываются по-разному с учетом своего места в пространстве.

Территория свободы слова стремительно сокращается под воздействием законов о дискредитации и об иностранных агентах, пропаганде ЛГБТ. Совсем недавно у нас появилась квир-литература, в романах были ЛГБТК+ персонажи, потому что такая жизнь, а теперь закон предлагает вычеркнуть эту реальность, и многие издатели опасаются выпускать книги, где есть хотя бы один квир-персонаж.

С 24 февраля [2022 года] закрылось несколько магазинов и книжных проектов, хотя в целом индустрия проседает гораздо медленнее, чем предполагалось в начале. Не проводится ряд фестивалей, например, «КРЯКК» и премий — «ФИКШН35» и «НОС». Но появляются и новые проекты. Издательство Freedom Letters Георгия Урушадзе набирает обороты. Развиваются уже существовавшие за границей издательские программы, например, от книжного магазина Babel books TLV. За рубежом открываются книжные магазины русскоязычной литературы, частные библиотеки.

— Как разделение на уехавших и оставшихся отразится на литературном пространстве в будущем?

— Мы находимся в любопытных условиях. Предыдущие волны эмиграции хорошо известны и описаны — эмиграция после революции 1917 года или большая волна 70-х годов, описанная Довлатовым. Как показывает практика, даже по прошествии времени та литература в той или иной степени становится частью литератур здесь. Она актуализируется, включается в актуальный читательский опыт. Препятствия для распространения литературы, которые существовали в прошлом веке, сейчас кажутся незначительными. Система сообщающихся сосудов, литературных связей — не распалась. Это громадное достижение тех, кто этим занимается сейчас.

Но со временем будет иметь все большее значение проблема распадания контекстов. Остающиеся в России видят ситуацию одним образом — каких бы взглядов они не придерживались. Люди, уехавшие в вынужденную или невынужденную эмиграцию, видят все иначе.

— Похоже ли то, что происходит сейчас с русскоязычной литературой, на что-то, что уже было в прошлом? 

— Исторические аналогии плохо применимы к текущей ситуации. Понятно, что сейчас очень многие перечитывают книги, связанные с предыдущими волнами эмиграции, посвященные жизни свободомыслящих людей в несвободных странах. Не заканчивается бум на книгу Себастьяна Хафнера «История одного немца». Впервые за долгие годы читатели вспоминают неподцензурную литературу 60–80-х годов, обращаются к ранней советской прозе и забытым писателям. Издательство Ивана Лимбаха готовит двухтомник [поэта, представителя ленинградского андеграунда] Виктора Кривулина. Одна из примет времени — возникновение двойного зрения, когда все, что читается, читается по-другому из-за контекста.

Параллельно возникает тренд на легкую литературу. Чтобы отвлечься от новостей и спасти психику, люди читают детективы и любовные романы.

— Насколько сильно на литературу давит цензура?

— Издателей пугают чудовищные штрафы, прописанные в законах. Есть те, кто не закрыл проекты, но поставил их на паузу в надежде однажды вернуться.

Пока все не закончится, мы будем находиться в состоянии неопределенности. Ты не знаешь, какие законы на тебя повлияют, в каком случае и с какой степенью избирательности. Обидно, что авторы должны писать с оглядкой на это — но для многих препятствий нет. Как и для читателей, потому что если роман издан в Тамиздате [за границей], внутри России можно будет раздобыть этот текст.

— Как изменилась работа издательств с авторами?

— Книжное комьюнити тесное, и все понимают, в каком положении находятся. Хороший автор не будет подставлять издателя, хороший издатель — автора. Издатели чаще обращаются к юристам и тратят на проверки много времени и сил, которые могли бы потратить на хорошие дела.

— Как сейчас существуют небольшие издательства?

— Они ищут новые пути взаимодействия с аудиторией, проводят ярмарки, лекции, встречи, презентации. Стараются показать читателям, что они не одни. Понятно, что есть экономические трудности. При этом издательства — очень опытные выживальщики, которые даже с минимальными ресурсами продолжают делать качественный продукт. 

— Что поменялось в общении авторов с читателями?

— В эпоху новых медиа моральные требования аудитории по отношению к автору очень повысились, потому что большое количество людей радикализировалось и пытается автору высказать свою боль или предъявить претензии. Автор тоже понимает свою моральную ответственность перед аудиторией и старается во всех возможных случаях держать лицо.

— Фемактивистке и писательнице Дарье Серенко поступили угрозы из-за ее новой книги «Я желаю пепла своему дому». О чем это говорит?

— К сожалению, сообщества могут возникать не только на почве любви. Угрозы связаны не столько с литературой, сколько с состоянием общества и с тем, как действуют сообщества ненависти. Это безумно неприятно и хотелось бы, чтобы у авторов была защита от кибербуллинга.

Чего ждать от русскоязычной литературы в будущем

— Как авторы рефлексируют о том, что происходит в стране после начала войны в Украине?

— Мне радостно, что дело, начатое Алексеем Поляриновым, живет, и современная литература не прячется от современности, даже когда это невероятно больно.

Быстрее всего реагирует поэзия. Есть авторы, которые, как послушание, пишут каждый день тексты в Фейсбуке*, пытаются что-то понять с помощью стихотворной формы. Вышел сборник «Поэзия последнего времени», работает журнал ROAR, который издает Линор Горалик.

Проза реагирует медленнее, потому что она дольше пишется. Я знаю о нескольких романах, в которых появляются приметы нашего времени — один из них «До февраля» Шамиля Идиатуллина. В антиутопическом духе события осмысляет Евгений Рудашевский в «Зверь 44».

— Говорят, что сложные времена — отличная почва для развития культуры. Помогает ли война развитию литературы? 

— Это очень фиговое утверждение. Я знаю, что оно распространено и для многих утешительно. Мне оно не нравится.

Мы знаем об успехе прозы 20–30-х годов СССР. Но если подумать, он случился из-за революции или потому, что до нее 20 лет наблюдался невиданный подъем культуры? Очень сложный вопрос. Может быть, палитра художественных практик и искусство, возникшие в нулевые, стали почвой для дальнейшего развития современной литературы.

Да, сложные времена иногда открывают для какого-то конкретного человека экзистенциальные глубины. Но и без этого он может творить. Я не думаю, что для создания чего-то прекрасного нужно пойти в ад. То, что происходит, - это все ради хорошей культуры? Нет, спасибо, не нужно. Лучше б никто из людей не переживал то, что переживается сейчас.

— О чем русскоязычная литература будет говорить нам через год?

— А сами как думаете? Эта литература пишется сейчас, и будет она — про сейчас. Я думаю, она станет для многих важной, необходимой. Искусство способно удивлять, поэтому предсказывать его — дело гиблое.