«Когда прокурор запросила шесть лет колонии, я решил: надо рвать когти»

«Я усердно принимал валерьянку»

— Владимир, как ты пережил последние полгода — домашний арест и заседания?

— Тяжело переживал. Дня за три-четыре до каждого заседания начинался мандраж, нервы, из-за этого конфликты появлялись с Кристиной [женой], с отцом, с матерью. Суд проходил — и все, неделю нормально все было. Потом перед каждым судом все начиналось заново. Морально было тяжело.

— Как чувствовал себя во время заседаний? Что помогало сохранять самоконтроль?

— Когда только первые заседания начинались, я как-то спокойно ко всему относился. Я знал, что вот сейчас меня никто не посадит в тюрьму, понимал, что сейчас очередной суд закончится, и я пойду домой.

Еще лето было, какая-то прогулка даже у меня была. ФСИН меня никуда не возила, хотя должна была. Они мне звонили и говорили: «Ну ты сам дойдешь [до суда]?» Я говорил: «Да, сам дойду, конечно». Я выходил из дома и шел пешком, мне минут 40 было идти до суда. Даже радовался, что вышел из дома, на людей можно посмотреть, небо казалось даже какое-то большое. Поэтому на суде мне как-то спокойно было.

Но вот когда последние заседания и прения были — тогда да, я усердно принимал успокоительные, валерьянку.

— Как ты оцениваешь ход судебного разбирательства?

— Судья, если бы он не хотел сажать в тюрьму, наверное, мог бы действовать по-другому. Я считаю, у нас были очень сильные и неопровержимые доводы в пользу моей защиты. Судья с той же экспертизой [психолого-лингвистической] мог не откладывать в общее рассмотрение, а рассмотреть это сразу и убрать вторую часть [статьи 207.3 УК РФ, по которой наказание от 5 до 10 лет]. И рассмотрение было бы первой части [по ней срок до трех лет], а у обвинения все бы разбилось.

После того как адвокат Трушкин предоставил приговор из Ижевска, где за те же самые «ценники» рассматривали административное правонарушение, судья мог бы приостановить дело и отправить прокурору на доследование. Но он этого не сделал. Просто это человек системы, который явно не собирался меня оправдывать. Хотя у нас были доводы сильные, мы разбили все обвинение.

Суд, наверное, больше был предвзятый, чем объективный.

— Чем ты занимался под домашним арестом эти полгода?

— Первые месяц-полтора я находился только в своем частном доме. Когда мне вешали браслет, сказали, что из дома выходить нельзя. Потом я почитал, как пользоваться браслетом: там написано, что отдаляться можно на 50–100 метров. И я подумал, что можно, наверное, и на улице гулять. Спросил у сотрудника ФСИН, могу ли я на улицу выходить. Она предложила, когда я окажусь дома, встать в той точке, куда я теоретическим могу отойти, и она посмотрит, пищит браслет или не пищит. Я отошел от дома на несколько метров, позвонил ей, она сказала, что браслет не пищит и в этом радиусе можно гулять. Как раз лето было, и я с детьми постоянно гулял на улице, книжки читал, на укулеле играл. Было чем заняться.

«Вот бы браслет снять, вот бы уехать»

— В какой момент ты понял, что нужно уезжать?

— Я сразу это, в принципе, понимал, да и мысли стали посещать по типу «Вот бы браслет снять, вот бы уехать». Тем более у меня был загранпаспорт с открытой визой. Но все было на уровне мыслей, которые пришли и ушли. А после прений, когда прокурор запросила шесть лет колонии, я решил, что надо рвать когти.

— Можешь рассказать, как именно вы уезжали из России? Были ли сложности на границе?

— Нет, пока я этого не могу рассказать.

— Что почувствовал, когда пересек границу?

— Почувствовал облегчение. Я шел и увидел указатель Евросоюза. Я иду, и он сначала в 10 метрах передо мной, потом в пяти метрах передо мной, потом я с ним равняюсь, и потом он у меня за спиной остается.

Тогда я вздохнул, эмоции взяли свое, я расплакался, даже, наверное, разрыдался, что я теперь со своей семьей нахожусь в безопасности.

— Твой отъезд напоминал какие-то голливудские фильмы про побег?

— Я, конечно, не могу разглашать все подробности этого, но если их озвучить, то да, почти как в кино.

— Теперь ты ощущаешь себя в безопасности?

— Сейчас — да. Я под защитой той страны, которая меня приняла, которая дает мне гарантии, что я буду в безопасности.

— Что ваша семья будет делать дальше?

— Жить будем дальше. Спокойно, мирно. Будем оформлять документы, легализовываться, интегрироваться в страну, становиться частью этого общества. Хочу быть в волонтерском движении, которое помогает Украине, собирает какую-то помощь. Плюс всем людям из России, кому потребуется мой опыт, консультация, мнение, — я готов помогать.

«В нашей стране оправдательных приговоров не существует»

— На какой приговор суда вы рассчитывали до того, как уехали?

— Оправдательный, конечно, был бы идеальный. Но я понимаю, что в нашей стране оправдательных приговоров в принципе не существует и что на это нет никакой надежды.

Мысль была, что будет условное или штраф какой-то. Но в голове я все равно держал только реальный срок. Я готовил себя к такому.

— Как относишься к решению, которое судья Евгений Овчинников вынес 24 октября?

— Думал, конечно, что он вынесет приговор. Просто хотелось бы послушать, к чему они пришли, ради интереса. Но практика такая, что все приостанавливают и объявляют в розыск. Ну объявил и объявил. Эмоций это у меня никаких не вызвало.

— Что думаешь о пенсионерке, которая на тебя пожаловалась в полицию, из-за чего против тебя возбудили уголовное дело?

— Я не обижаюсь никогда. Я могу чуть-чуть расстроиться. Пусть живет и думает сама, как ей дальше жить. Поймают всех таких, как я, а потом возьмутся за таких, как они. И посмотрят, сколько она доносов написала. И потом ей прокурор предъявит: «Почему ты только один донос написала, а не пять? Вот теперь ты пойдешь за ним, и все». Это не мое мнение, это история об этом говорит, практика показывает. Они думают, что если на кого-то стучат, то они под защитой этого государства? Да этому государству вообще все равно.

— А ты слышал про художницу Сашу Скочиленко из Петербурга, у которой идентичное дело о замене ценников, но она сейчас в СИЗО?

— Конечно слышал, я подписан на группу в Telegram «Свободу Саше Скочиленко», наблюдаю за делом. Сил ей, она все правильно сделала. Хотя, сидя там, где я, легко, наверное, говорить, что правильно, а что неправильно. Ей — только сил и терпения. Конечно, ее не оправдают, но хочется верить, что будет какой-то условный срок. Все это закончится, но я не знаю когда.

— В Смоленске был вечер писем политзаключенным, и тебе написали слова поддержки. Тебя это удивило?

— Не то чтобы удивило, но было очень приятно получить открытки, наклейки от небезразличных людей. Писали и знакомые, и незнакомые люди. Это очень растрогало меня. Никогда не думал, что письма могут принести такие эмоции.

— Твоего прадеда репрессировали в советские времена, а дедушку считали сыном врага народа. Дедушка умер, пока шли суды, и вы так и не смогли поговорить о твоей ситуации. Ты проводил какие-то параллели между его жизнью и своей?

— В каком-то смысле, конечно, провожу. До всего случившегося дед любил рассказывать истории, как его отца за стишок посадили в лагеря. Ну а здесь — за листочки.

Мы не могли с ним в последнее время увидеться, я был под домашним арестом, а он плохо ходил. Олег [брат] с ним разговаривал, говорил, вот с Вовкой так и так случилось, а тот говорил: «Нет, не может быть такого, мы не в 30-е годы живем, не при Сталине». Он сам проводил параллели с тем временем, когда жил его отец.