Последнее слово как художественное высказывание: о чем и как говорят российские политзаключенные

Ваша честь! 

Во время судебного процесса я и мои адвокаты доказали, что уголовное дело несостоятельно. Никакой нежелательной иностранной «Открытой России» никогда не существовало. Ничего преступного в моих действиях не было. Дело на меня — это месть в чистом виде за мои взгляды и политическую деятельность. Даже по нормам абсолютно неконституционной, репрессивной статьи 284.1 УК РФ, я должен быть оправдан. Следствие не смогло сфабриковать никаких доказательств моей вины. В материалах есть  показания продажного пропагандиста с НТВ и заказная «экспертиза» от группы шарлатанов от науки, торгующих совестью и липовыми диссертациями. Вот и все, что принесло следствие после почти полугода работы и многочасовой слежки. Этого дела бы не было, если бы не стояла политическая команда на мою изоляцию. 

У российского общества власти годами отбивают желание следить за политикой, участвовать в политике — то есть в жизни своей страны. Народ осознанно, планомерно погружают в апатию, в тяжелый летаргический сон. А на тех, кто не согласен засыпать, кто хочет оставаться гражданином, иметь свое мнение, возбуждают уголовные дела, сажают, выдавливают из страны, запугивают.

Мечтающие о карьере и премиях люди в погонах уверены, что, подшивая дела, защищают страну, а на деле штопают саван, в который укладывают наше будущее. 

Доходит до парадоксального. Недавно у меня состоялся диалог с одним из сотрудников СИЗО. Он был согласен со всем, о чем я говорю: о необходимости сменяемости власти, подотчетности, реальном разделении власти, борьбе с коррупцией. Но при этом считал, что от него ничего не зависит, и лучше бы я не лез в политику. А потом наш разговор перешел на его жизнь. Он жаловался на зарплату в 32 тыс. руб. в месяц. Это здесь, в Краснодаре, достаточно крупном городе. Из которых еще постоянно вычитают штрафы и не оплачивают переработки. А его мать трудится нянечкой в детском саду, получая 16 тыс. руб. в месяц. 

Граждан за двадцать лет отучили от понимания простых вещей, что участие в политике — это гарантия соблюдения их прав. И это нужно не каким-то людям в телевизоре или на митинге, а им самим, что:  

Свободные выборы — самый эффективный метод борьбы с казнокрадством. 

Свобода собраний, митингов — способ для людей объединяться, проявлять солидарность и отстаивать свои интересы.

Свободная пресса — гарантия прозрачности власти, отсутствия коррупции и защита людей от несправедливости. 

Люди во власти не хотят, чтобы граждане осознавали: бесправие и нищета — это прямое следствие отсутствия в стране конкуренции, оппозиции, независимых СМИ, профсоюзов. Кто вступится за твои права? Кому вообще важно мнение людей, если выборов нет? Любой депутат или чиновник зависит не от эффективности своей работы, а от преданности начальнику.

Чтобы окончательно отбить у людей желание интересоваться политикой, на несогласных заводят уголовные дела. Хотя несколько тысяч политических заключенных в многомиллионной стране могут показаться не серьезной цифрой. Какая разница, что говорит этот парень в клетке. Плюс-минус еще один. «Сейчас быстренько осудим, следователь получит обещанные погоны — и забудем». Можно подумать даже, что государство борется с небольшой группой, маргиналами. Но на самом деле борьба идет с будущим. Люди, которые сейчас выступают за прогресс, за сменяемость власти, за прекращение военных действий хотят для нашей страны лучшей доли, достойного будущего. А именно его нас лишают.

Чем выше уровень репрессий и больше запретов, тем больший кусок будущего у нас забирают. 

Я легко докажу вам свою правоту на примере недавнего прошлого. Давайте мысленно вернемся на десять лет назад. Тогда многим казалось, что хотя бы экономически россияне могут чувствовать себя комфортно. Десять лет назад многие в России не обращали внимание на нарастающую волну уголовных дел против оппозиционеров, на жестокие разгоны митингов, на увеличивающееся по экспоненте могущество спецслужб, на беспрецедентные фальсификации во время выборов. Разве это могло волновать жителей нефтегазового рая, существующего за счет ренты? Вы помните этот яркий мир дешевых авиабилетов к Средиземному морю, иномарок по доступным кредитам, шоппинга в «Икее», мировых премьер в кинотеатре на вашей улице? Вы помните эпоху, когда русские солдаты не умирали на чужбине? 

Вам казалось, что этот бескрайний, богатый, наполненный удовольствиями мир незыблим. Вам казалось, что так будет всегда. 

Уже тогда мы говорили: наша страна вступила на опасный путь. Мы говорили о том, что несменяемость и бесконтрольность власти ведут не просто к коррупции и разгильдяйству. Мы говорили о том, что авторитаризм — это путь в бездну. К нам домой приходили с обысками. Нас арестовывали. Нам затыкали рот. Но вот беда: история продемонстрировала, насколько мы были правы. 

Вы видите, где оказалась наша страна в 2022 году. Вы все понимаете теперь, в какую бездну она летит. 

А впереди нас ожидают только новые запреты, ограничения и автозаки. Правда уже с туалетами. Именно такие инициативы мы слышим от депутатов и чиновников. Так может как раз эти инициативы, эти запреты и дубинки нежелательны, если жизнь от них становится только хуже. 

Именно об этом я и хотел говорить с трибуны. Только не судебной, а думской. Именно поэтому на меня возбудили уголовку, выдумав историю с «нежелательной» организацией. 

Правда сильнее, именно ее репрессивный аппарат боится. Именно поэтому я сейчас здесь, отсидев уже больше года в краснодарском СИЗО. И несмотря на это я верю, что ситуация в нашей стране изменится. 

[...] Я выступал за развитие конкуренции в обществе, политике, экономике. За сильное, но демократическое государство. Чтобы у страны было будущее не для верхушки и силовиков, а для всех, и это будущее было достижимо. Среди нас множество, да просто большинство честных и порядочных людей, которые хотят нашей стране лучшей доли. Хотят жить и работать на то, чтобы Россия была процветающей демократической страной, где власть меняется на выборах, а людям безопасно и комфортно жить. Где в мире нас не боятся, а уважают. И не за то, что мы грозим ядерным оружием и миллионной армией, а за достижения в науке, промышленности и технологиях. И мы можем это. Особенно в тех сферах, куда государство не вмешивается.

Я люблю свою страну и считаю, что она достойна будущего, идти вперед, а не скатываться в прошлое. И пускай сейчас тех, кто выступает за будущее, топчут и сажают, я знаю, прогресс не остановить, перемены к лучшему неизбежны, и они не за горами.

До встречи в нашей новой, желательной и открытой России. Прорвемся!

Уважаемый суд! Полгода мы в зале судебных заседаний рассматривали уголовное дело в отношении меня по обвинению в шпионаже в пользу стран НАТО — Чехии и Германии. Больше двух лет я нахожусь в СИЗО «Лефортово» под стражей. [Почти] столько же шло предварительное следствие. Перед этим я более шести лет находился под колпаком российских спецслужб.

Сначала оперативники, а затем следователи пытались подвести мою журналистскую работу под уголовную статью, срок наказания по которой составляет до 20 лет лишения свободы. Все, что пыталось сделать следствие, — это не разобраться в ситуации, а подогнать то, чем я жил и работал, под критерии шпионажа.

Изучив все, что мне инкриминировало следствие, я могу однозначно утверждать: мое уголовное преследование напрямую связано с моей журналистской работой.

Много лет мои телефонные разговоры прослушивались и записывались. Было установлено наружное наблюдение. Квартира истыкана прослушивающими устройствами. В отношении меня был задействован агентурный аппарат ФСБ.

И что в итоге? Мои разговоры с людьми из оборонки, правительства, других структур по телефону названы попыткой выведывания информации. Но это абсурд: после всех разговоров по обсуждаемым темам в «Коммерсанте» и «Ведомостях» выходили мои заметки.

В деле нет ни одного слова о том, что хоть кто-то когда-то передавал или знакомил [меня] со сведениями, составляющими гостайну. В деле нет ни одного слова о том, что я хоть раз держал в руках хоть один секретный документ. Потому что я не только не держал, но и не видел.

Мне никогда не оформляли допуск к сведениям, составляющим гостайну, — это факт. Аксиома. Ни один из допрошенных в суде свидетелей, включая секретоносителей и «секретных» свидетелей, не сказал обо мне хоть что-то, что подтверждало бы версию следствия о моей якобы «шпионской» деятельности.

Потому что не было никакого шпионажа, была журналистика.

В материалах прослушки, имеющихся в деле (а это сотни, если не тысячи часов), прямо подтверждается тот факт, что я никогда и ни с кем не обсуждал темы, на которые писал статьи для своего коллеги-журналиста из Чехии Мартина Ларыша и тексты для политолога Демури Воронина.

Последний дал в суде показания в качестве свидетеля — и показания правдивые. Они прямо и однозначно говорят о том, что я занимался исключительно журналистской работой, а текст, который я написал для него по просьбе своей коллеги Екатерины Винокуровой, он мог бы и сам написать. Просто у меня это получилось быстрее: текст я написал примерно за два часа. А отправил с почты, которой пользовался много лет.

Сам господин Воронин сотрудничал с десятком российских журналистов и политологов. Данные о том, что мой товарищ Мартин Ларыш, с которым я был знаком много лет, является сотрудником разведки иностранного государства, основывается на одной-единственной справке из СВР, которая на 99% повторяет биографию Мартина, опубликованную на его интернет-ресурсе. Проверить ее достоверность невозможно, пусть даже она подписана генералом. Очевидно, что это недопустимое доказательство, призванное спасти обвинение.

Экспертизы, проведенные в генштабе вооруженных сил РФ и Федеральной службы по военно-техническому сотрудничеству, вообще не выдерживают никакой критики. В одном случае эксперт сравнивал мой текст, написанный в 2017 году по открытым источникам, с совершенно секретными документами, датированными 2018 годом. В другом признали информацию, опубликованную в журнале «Экспорт вооружений» в 2016 году, секретной по состоянию на 2017 год.

Я и мои защитники неоднократно просили истребовать эти документы, чтобы понять хотя бы логику экспертов. Нам было в этом отказано.

Мы просили допросить экспертов в суде, чтобы они поведали о том, какой логикой и чем вообще руководствовались при проведении экспертизы. С огромным трудом, но все же нам удалось убедить суд приобщить к материалам дела распечатки статей из интернета и СМИ, которые находились в открытом и легком доступе многие годы, а также содержат данные, которые эксперты вдруг сочли секретными.

В ходе допроса я рассказал о том, какие тексты и каким образом я писал, какой логикой руководствовался при их написании, на чем основывались мои выводы, сделанные в ходе компиляции материалов. Более того, в ходе того же допроса я назвал конкретные даты конкретных публикаций, которые были взяты за основу моих статей для господ Ларыша и Воронина.

Во всех случаях эта информация была опубликована до того момента, как я приступал к написанию своего текста. Я понимаю, что мои слова мало что значат, поэтому напомню, что говорил о возбужденном в отношении меня деле президент Владимир Путин: никто не может быть осужден за то, что передавал данные, находящиеся в открытом доступе, кому бы то ни было.

В ходе судебного следствия полностью был развален так называемый корыстный мотив. За все время, что я находился под контролем ФСБ, а это, напомню, с 2014 года, нет ни одного факта получения мной каких-либо денег от Мартина Ларыша — ни в наличном, ни в безналичном виде.

Происхождение средств, которые оказывались у меня на счетах после зарубежных поездок, в том числе с членами моей семьи, я объяснил в ходе допроса. Кроме того, эти данные подтверждены свидетелями в ходе дачи ими показаний.

Если верить стороне обвинения, я в какое-то время (неустановленное), в какую-то дату (неустановленную) у каких-то лиц (тоже неустановленных) выведал что-то секретное. Искали этих мифических секретоносителей — но не нашли. Почему? У меня есть ответ: потому что нет никаких лиц, у которых я что-то и когда-либо выведывал секретное.

На планете Земля нет ни одного секретоносителя, который рассказал мне что-то, что рассказывать был не уполномочен. Появиться такие люди могли только в одном случае: если бы я согласился на заключение досудебного соглашения и оговорил людей. Но я не могу признать свою вину там, где ее нет. А оговор других людей прямо противоречит моему воспитанию и жизненным принципам, которые в меня заложили родители и семья.

Конечно, я не ангел. Я тоже совершал ошибки. Говорил тогда, когда нужно было промолчать. Обещал, но не спешил выполнять обещания. Но я всю свою жизнь прожил честно. Я не сделал ничего, что равнозначно длительному тюремному сроку. Я никого не убил. Никого не ограбил. Никого не обманул. Никого не предал.

Говорить, что я нанес урон обороноспособности России — это ложь. Ни в одной экспертизе ни слова не говорится об ущербе, понесенном из-за того, что я писал тексты по просьбе двух иностранцев. А говорить, что я целенаправленно хотел навредить Родине, может только человек, который обо мне ничего не знает от слова совсем.

Я никогда не планировал уехать из страны — просто потому что люблю ее. И не вижу себя в другом месте. Я здесь родился, учился, жил, любил — и собираюсь продолжать делать это до тех пор, пока будет биться мое сердце. Это моя родная земля. Здесь похоронены мои предки. И надеюсь, что на этой земле родятся мои дети.

Я ни о чем не жалею. Ни один мой текст, написанный за 10 лет прекрасной журналистской карьеры, не был направлен на подрыв основ конституционного строя — это очевидно даже тем, кто меня уже считает «врагом государства».

Уважаемый суд! Сейчас вы уйдете в совещательную комнату для вынесения приговора. Мной и моей защитой были представлены неоспоримые доказательства моей невиновности в совершении государственной измены в форме шпионажа. Следствие сделало все, чтобы очернить мое имя и разрушить репутацию, но завершить задуманное невозможно, поскольку тогда впервые в истории нужно будет признать, что случилось мыслепреступление.

Признать меня виновным — это подписаться под тем, что я совершил шпионаж собственных мыслей. Признать меня виновным — подписаться под тем, что написание статей по открытым источникам равнозначно преступлению. Признать меня виновным — значит признать, что в России журналистская работа — это преступление. Я никогда с этим не соглашусь. Вам предстоит определить то, что будет с журналистикой в нашей стране в будущем.

Запрошенный гособвинением срок не просто чудовищен по своей абсурдности, но и по последствиям — не только для меня, но и для имиджа страны. Весь мир увидит, что журналиста хотят посадить за то, что он писал статьи. Вынести обвинительный приговор — значит надолго, если не навсегда, закрыть тему свободы слова, потому что не будет ни слова, ни свободы.

Если мне уготовано судьбой посидеть в тюрьме, значит я отсижу свой срок с честью и достоинством. В моих действиях нет и никогда не было состава преступления. Я настаиваю на своей невиновности и требую полного оправдания.

Я думаю, или мне всегда казалось, что наше общее прошлое диктует нам несколько главных уроков.

Мой отец вернулся со Второй Мировой войны инвалидом. Как и его брат. Им еще повезло. Но они выполняли, — и выполнили! — свой священный долг по защите Отечества от врага.

Я еще застал Москву 60-х. С ветеранами — без рук, без ног, слепыми. Немало таких было и в нашем доме. Я рос среди них.

Выжившие в той войне были скупы на рассказы про нее. С возрастом я понял, почему. Потому что война — сама по себе, как человеческое занятие, каким бы синонимом ее не назови — самое последнее, самое мерзкое и грязное дело. Дело, недостойное звания человека, на которого Вселенной и эволюцией возложена забота о сохранении и приумножении всего живого на нашей планете.

Я в этом убежден: война — самое быстрое средство расчеловечивания, когда стирается грань между добром и злом.

Война всегда есть насилие и кровь, разорванные тела и оторванные конечности. Это всегда смерть. Я это не приемлю и отторгаю.

Этому меня учило наше общее прошлое. И, наверное, не только меня, — в Уголовном кодексе России есть статьи 353 и 354, предусматривающие суровую ответственность за подготовку, ведение и пропаганду агрессивной войны. И я полагаю, что Россия исчерпала свой лимит на войны еще в двадцатом веке.

Однако наше настоящее — это Буча, Ирпень, Гостомель... Вам что-нибудь говорят названия этих городов? Поинтересуйтесь, кто еще не знает, что там произошло. И не говорите потом, что ничего не знали.

Пять месяцев на территории соседнего государства Россия ведет военные действия, [...] называя это «специальной военной операцией».

Нам обещают победу и славу. Отчего же тогда немалая часть моих сограждан испытывает стыд и вину? Почему многие уехали из России и продолжают уезжать? И почему у нашей страны вдруг появилось так много недругов?

Может быть, это в нас что-то не так? Давайте подумаем! Дайте нам возможность хотя бы обсудить происходящее. Обменяться мнениями. Это, в конце концов, наше конституционное право!

Собственно, я это и сделал. На заседании муниципального совета я высказал мое мнение, человеческое отношение к предмету голосования. Это мнение, это отношение я мотивировал, исходя из своих убеждений. И был поддержан большинством присутствующих!

И теперь я в суде.

Похоже, и это — как будто из нашего общего прошлого, ещё один невыученный урок. Преследования за слово, сфабрикованные дела, скорый суд, запоздалое прозрение: «как же так, мы не знали!»

В годы сталинского террора моего деда обвиняли в призывах к свержению советского строя, в создании и укреплении которого он участвовал самым непосредственным образом. Дед дожил до полной реабилитации, — через полвека.

Надеюсь, для моей реабилитации потребуется гораздо меньше времени.

Но пока что я здесь, в зале суда.

Мое уголовное дело слушается одним из первых, но в России возбуждены сотни таких уголовных дел против моих сограждан, которые думают и высказываются о том, что происходит. Разрушают семьи, ломают жизни молодых людей.

И, выступая здесь, я говорю за всех них, еще не представших перед судом.

Несколько фраз, произнесенных мною на будничном заседании Совета депутатов, были исследованы под микроскопом. Сформирована следственная группа из девяти следователей, шестеро из которых — «по особо важным делам». Пятеро экспертов — лингвисты и психологи. Покопались в моих мыслях, пытаясь понять: что же в действительности стоит за мнением, высказанным мною моим коллегам–депутатам по одному из вопросов повестки заседания. Каков был мой тайный смысл и скрытый посыл? Что в действительности стоит за этими моими фразами? Породили две экспертизы на 120 листах...

Между тем, статья 29 Конституции России гарантирует каждому свободу мысли и слова, — если речь не идет о пропаганде ненависти, вражды, превосходства. Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом. Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается.

В дни августовского путча 1991 года я тоже был депутатом.

Вместе с другими защитниками я был у здания Верховного Совета республики — Белого дома. Мы защищали наше будущее. Наше право жить свободно, — а значит, свободно говорить, выражать свои мысли, собирать информацию и делиться ею.

Если бы тогда сказали, что через тридцать лет меня будут судить уголовным судом за слова, за мнение — я бы не поверил. Причины столь печального итога, к которому пришло наше общество, потребуют тщательного исследования и осмысления историками. Потребуют не только осмысления, но и выводов. [...] Мы должны будем восстанавливать доброе имя своего народа, своей страны.

А пока нашей власти желаю благоразумия.

Суду — мудрости.

Всем, на кого накатывается новая волна репрессий — стойкости, как и всему украинскому народу.

Себе — стать в будущей России ее послом в Украине.

Всем, кто меня поддерживал непосредственно или на расстоянии — не унывать! Я с вами!

«Подсудимый Навальный, вам предоставляется последнее слово». Если бы мне платили каждый раз, когда я слышу эту фразу, даже с учетом упавшего курса, я был бы уже давно богатым человеком.

Мне уже, конечно, даже немножко смешно, что так много последних слов. И уже, наверное, люди закатывают глаза и говорят: ну если слово последнее, почему же он все говорит и говорит, и говорит, и говорит?

Я, честно говоря, даже в этот раз подумал, когда было начало процесса, что даже откажусь от последнего слова. Сколько можно говорить последнее слово?

Но все-таки я решил сказать, потому что такая удивительная вещь, в таком формате, называется «последнее слово». Когда работают последний день, они знаете, что пишут — не распродажа, а ликвидация магазина. И все тогда идут, что-то покупают.

Так вот, последнее слово — это возможность сказать при таких же обстоятельствах, но вроде бы что-то, что будет услышано немножко больше. Поэтому скажу свое последнее слово.

И начать я хочу с того, что, ну как бы ответить, что ли. По сути, эти процессы — это такой диалог меня, моих товарищей и власти.

Мы говорим: «Мы вот делаем вот это».

Они говорят: «Ну хорошо, вот тебе за это 5 лет».

«А мы вот делаем вот это».

«Ну хорошо, вот тогда тебе еще …>».

«А мы продолжаем».

«А вот вы теперь экстремистские».

Я хочу, пользуясь возможностью последнего слова, даже объявление официальное сделать для тех, кто считает, что Фонд борьбы с коррупцией* остановится, прекратится, замедлится, придет в упадок или что-то с ним случится от того, что я уже долгое время изолирован. Может быть, кто-то надеется, что ужасы там настигнут какие-то после приговора [...].

Что касается этого процесса. У него, конечно, была очень большая особенность, он очень сильно отличался от всех. Ну конечно, совсем не какими-то процессуальными вещами, не тем, что он происходит в тюрьме, и этими абсурдными требованиями гигантского срока. Потому что, при всем уважении, ваша честь, вам не удалось побить рекорд того, когда меня судили в Химкинском суде. И я сидел, надо мной — портрет Ежова и Ягоды. Это было очень сильно.

Но тем не менее особенность была, и ее ни с чем не спутаешь. Особенность в том, что никого не интересовало это дело.

Не то что как бы не интересовало публику, потому что, конечно, на фоне (трансляция прервалась). 

Юрий Алексеевич Гагарин, вы же хотели всегда быть первым? Вы первый в космосе. А потом еще спустя 10 лет после этого мы были первые в космосе. А сейчас мы ни первые, ни вторые, ни третьи уже после этого. Куда все это пропало? Почему все это так мгновенно превратилось  (трансляция прервалась). 

Но тем не менее возникает вопрос, что делать более конкретное, чем просто стоять с плакатами «Нет [Роскомнадзор]». Хотя это очень хорошо и правильно.

И лично мне ответ на этот вопрос дает один великий наш соотечественник, которого я довольно часто видел. Я ему часто смотрел в глаза во время этого процесса при довольно, скажем так, интимных обстоятельствах.

Вы же знаете, что для того, чтобы сюда попасть, в этот зал, нужно пройти так называемую «точку обыска». Ты там раздеваешься, все с себя снимаешь. Все проверяют. И я ее прохожу минимум четыре раза в день, когда у меня часто назначаются перерывы — восемь раз в день. И поскольку все помещения заняты …>, а там школа находится для зэков, это кабинет русского языка. И вот в кабинете русского языка это происходит каждый день, несколько раз в день.

...> у него в руках мои трусы, и он вот проверяет металлодетектором. И я вот стою голый и смотрю на стену, а со стены на меня смотрит Лев Толстой — великий русский человек, который много говорил относительно войн, много сказал правильных вещей. Одну из них он записал в своем дневнике. Я это навсегда запомнил, потому что он сделал эту запись 4 июля.

Трансляция вновь оборвалась. Последние его слова опубликовали в Instagram-аккаунте Алексея Навального. Он завершил речь фразой Льва Толстого:

«Война — произведение деспотизма. Те, которые хотят бороться с войной, должны бороться только с деспотизмом».