Глава «Руси Сидящей» Ольга Романова — о заключенных, которые согласились воевать в Украине, и профсоюзе Навального в тюрьме

Черное правовое поле

— Когда “Русь сидящая” получила первые сигналы о том, что участники частной военной компании “Вагнер” приезжают в колонии и якобы вербуют сидельцев для участия в боевых действиях?

— Первые сигналы были в конце февраля, в самом начале [Роскомнадзор]. Тогда, как нам рассказывали заключенные, вагнеровцы приходили в колонии, где сидят бывшие сотрудники ОМОН, СОБР, внутренних войск, таможни, пограничной службы, судов, прокуратуры, ФСБ. И они отказались воевать. Дураков нет.

Потом был большой перерыв. Весной мы обнаружили среди военных из Чечни, воюющих в Украине, этнических чеченцев, которые должны сидеть в тюрьме на длительных сроках. Как они там оказались? Аллах только ведает и, видимо, Владимир Владимирович тоже. Чечня — черная дыра.

А в конце июня вагнеровцы и, поговаривают, лично Евгений Пригожин пошли по колониям в разных регионах — от Воркуты до Адыгеи.

— Третья волна набора заключенных в ЧВК «Вагнер» — самая мощная?

— Да, она самая мощная, и она все еще длится.

— Когда вагнеровцы пришли в обычные колонии, а не в те, где сидят силовики, что вы в «Руси Сидящей» подумали?

— Мы долго соображали, что за правовой механизм используют наемники. То ли они амнистируют заключенных — но амнистии нет, то ли они их выпускают по условно-досрочному. И было довольно сложно осознать и как-то принять, что они это делают вообще без правового механизма.

— Я правильно понимаю, что человек, который соглашается на условия ЧВК и едет воевать в  Украину, находится в сером правовом поле?

— Не в сером, а в черном. Он нигде.

— От кого вы получали больше сигналов — от заключенных, их родственников или сотрудников ФСИН?

— Сначала это были родственники заключенных, а сейчас пошли сотрудники ФСИН.

— Почему они жалуются?

— Во-первых, это серьезное унижение. Давайте представим, как это могло быть. На режимную зону садится вертолет частной военной компании, и ты ему кланяешься. Потом оттуда выходят пригожинцы и говорят: «А теперь выматывайтесь все из зоны, мы тут сами». И они занимают зону, занимают твой кабинет, кабинет начальника, ведут себя, как хозяева, забирают личные дела заключенных и делают с ними, что хотят. Они проводят там несколько дней, и ты ходишь на цырлах перед ними.

У тебя забирают людей, а дальше что? Любой тюремщик понимает, что когда сменится власть, закончатся боевые действия, то будут искать виноватого. А кто выпустил этих людей из колонии? И если ты начальник, то ты и будешь отвечать. Недавно генеральный прокурор [Игорь] Краснов сказал: «Безобразие, столько нарушений [в системе ФСИН], всех будем сажать». Это вообще-то угроза.

 — Получается, если в твою колонию приезжают из ЧВК, то у тебя и прав особых нет?

 — Да, как в анекдоте [про мужика, который устроился на работу в пожарную часть]: как пожар, так хоть увольняйся.

Полгода в бою — и свобода

— Какие условия вагнеровцы предлагают заключенным за участие в боевых действиях? Отличаются ли они в разных регионах?

— Условия одинаковые за исключением некоторых мелочей. Заключенным вроде как предлагают 200 тыс. руб. в месяц наличными. «Контракт» предполагает, что заключенный будет воевать полгода. Срок отсчитывается с момента участия в боях, а не с момента вербовки. Потом заключенные пишут прошение о помиловании и освобождаются.

Предположительно, обещают, что в случае гибели семье заключенного выплатят 5 млн руб. Если заключенный получает легкое ранение, его отправляют обратно в бой, если тяжелое – ему платят деньги и со снятием судимости отправляют домой.

В случае попытки сдачи в плен или дезертирства, употребления алкоголя или наркотиков — говорят, что грозит расстрел на месте. А дальше идут вариации.

Из того, что нам известно, заключенные в боях всегда идут впереди, и уже за ними — все остальные военные. При этом потери отрядов из заключенных — около 90%.

Меня поразила история одного заключенного, про которого нам рассказала его девушка. Она переслала нам его аудиосообщения. Он ей говорил: «Отстань от меня, я тут нахожусь добровольно. Не думай меня возвращать [в колонию]». Сейчас он изменил свое отношение и говорит ей: «Возвращай меня как угодно».

Заключенным нельзя иметь мобильный телефон, но у них он есть всегда. И этот заключенный рассказал своей девушке, что не выключает его:

«Хочу, чтобы нас отследили и сюда упала бомба, граната, ракета. Хочу, чтобы мне оторвало руку или ногу, и тогда я поеду домой».

Вот нам пришло такое сообщение: «Добрый день. Слышал, что вы помогаете заключенным подписать контракт в ЧВК России. Есть возможность поступить из колонии? Куда и какие документы отправлять? Дело в том, что мой друг находится в колонии строго режима, [ему назначили наказание] четыре года по ст. 105. ч.1 [за убийство человека]. Готов поехать в любую горячую точку. Если есть возможность, пожалуйста, помогите». Вот такая забота о ближнем.

— Для некоторых заключенных это социальный лифт, получается. А кого из них вербуют в ЧВК? Это зависит от статьи, по которой сидит человек?

— Не берут старых и больных. Не берут людей с украинским паспортом. Не берут людей, осужденных за преступления по статьям о половой неприкосновенности и педофилии. Остальных берут.

Знаю историю одного парня, которого не взяли из-за того, что у него татуировка в форме свастики. Он очень расстроился.

Вербовка в СИЗО

— Скольких заключенных, по вашим данным, члены ЧВК уже могли завербовать для участия в боевых действиях?

— 2,5-3 тыс. человек. Около 1 тыс. уже отправили воевать. Причем в Твери ЧВК якобы вербует людей уже из СИЗО, то есть еще не осужденных, а только подозреваемых и обвиняемых.

— Какой в этом случае правовой механизм?

— Никакой.

— Что человеку обещают? Закрыть дело?

— Приостановить. Мы знаем про человека, который согласился на вербовку из СИЗО, поехал воевать, был контужен и вернулся. Так его обратно в СИЗО и забрали. Заплатили ему или нет, я не знаю.

— Вы помогаете родственникам осужденных оспорить вербовку заключенных. Что вы им советуете?

— Нужно писать везде — в прокуратуру, ФСИН, уполномоченному по правам человека. Нужна «ковровая бомбардировка».

— То есть, большинство родственников заключенных выступает против специальной военной операции?

— Нет. Родственники бывают чаще за, чем сами заключенные. Мы помогли одной девушке отбить заключенного от ЧВК «Вагнер».

А она нам так сказала: «Ну это же частная военная компания. Была бы государственная, то я не стала бы мешать. А частники обманут».

— В других странах есть похожие механизмы или это только исторические примеры?

— Это популярная средневековая практика. Конкистадоры, крестовые походы — это все оттуда. Иногда [люди] кивают на штрафные батальоны во время Великой Отечественной, воспетые Высоцким в песне «В бой идут штрафные батальоны». Но это была Великая Отечественная война, когда [солдаты] защищали свою землю, участвовали [в боях] по [моральным] убеждениям. Это другое.

Меня удивляет реакция заключенных, которые к нам обращаются за помощью. Они привыкли что я ношусь с ними, как с писаной торбой. А сейчас я им честно говорю: «Вы — военные преступники». У них шок! «Ты что, мать, ты что несешь-то? Какой я военный преступник? Я против фашизма», — отвечают. Они возмущены страшно.

— То есть позиция «Руси сидящей» — не помогать тем, кто покидает колонию таким образом?

— Мы можем помочь вернуться. Позиция нашей организации — «Хуй [Роскомнадзор]».

Оккупация и фильтрация

— У вас есть информация, что происходит в тюрьмах ЛНР и ДНР? Я говорю сейчас не про военных в плену, а про обычные тюрьмы, где сидят заключенные, получившие сроки за преступления.

— Мы занимаемся заключенными в ДНР и ЛНР с 2014 года, и там черное правовое поле. Одна из главных проблем — там сидят и граждане Украины. Вот одного парня осудили на большой срок, дело рассматривал суд в Киеве, а сидеть его отправили в колонию, которая теперь находится на оккупированной территории. Вскоре суд нашел новые обстоятельства в деле, появились сомнения, что именно этот человек совершил преступление. И надо его привезти на пересмотр дела в Киев, но сейчас это невозможно.

— С 2014 года российская пропаганда рассказывала о том, что жизнь в ДНР и ЛНР становится лучше: там с бизнесом все хорошо, дети в творческих коллективах занимаются. За последние шесть месяцев, как мне кажется, хороших новостей из ДНР и ЛНР почти нет. Мужчин насильно забирают в армию, призывники прячутся, стараются уехать. У меня сложилось ощущение, что жители ЛНР и ДНР чувствуют себя брошенными и преданными. Что видите и чувствуете вы?

— Я много общаюсь с людьми из ДНР и ЛНР, которых считаю адекватными. И у меня сложилось впечатление, что они ненавидят то, что происходит сейчас. Но есть несколько точек, в которые я не могу пробиться. Одна из них — это [Игорь] Стрелков-Гиркин [бывший министр обороны ДНР]. «Вот был Стрелков, был и порядок. Он мог мародеров на месте расстреливать», — вспоминают они. Хотя я уверена, что многие из них его плохо помнят. А еще они говорят, что у многих взрослых есть украинские паспорта, и они их не отдадут: «Детей жалко, они уже не получат украинские паспорта. Им российские паспорта насильно вручаются».

— Как сотрудники ФСИН относятся сейчас к украинцам, которые сидят в российских тюрьмах?

— Им тяжело. К ним плохо относятся, но они хотя бы легализованы. Когда они выходят из тюрьмы, их отправляют в центры типа Сахарово [подмосковный центр временного содержания иностранцев, где люди ждут депортации], и там они будут ждать депортацию. Может быть, этот процесс затянется на годы, потому что сейчас никакой депортации нет. Оставить их в России невозможно, даже если у них есть семьи, дети, работа. Их судьба совершенно не ясна, но Сахарово лучше, чем зона. И у людей есть адвокаты, родственники, им приносят передачки. Гораздо хуже дела обстоят с пленными украинцами в России. Но «Русь Сидящая» туда не лезет. Там работают российские и украинские переговорщики.

Мы много занимаемся двумя группами. Первая — это жители Бучи, Гостомеля, Волновахи, Ирпеня, Черниговской области. Женщины, невоеннообязанные мужчины, инвалиды. Вторая — это те, кто не прошел фильтрацию в российских лагерях [на границе], и их отправили в СИЗО Курска, Брянска, Старого Оскола. И эти две группы держат вместе.

— «Не прошли фильтрацию» — это как?

— Не понравились сотрудникам ФСБ в фильтрационном лагере. Нам говорят, что этих людей не существует, но мы знаем, что они есть, вплоть до того, кто и в какой камере сидит. Адвокатов к ним не пускают, передачки и гуманитарную помощь не принимают.

— Откуда вы об этом знаете?

— Из двух источников. В апреле был обмен украинцев на русских военнопленных. И эти 40 человек [которых обменяли] дали максимум информации — и о том, кто был рядом с ними, и об условиях. После этого такой обмен прекратился. Теперь меняют военнопленных на военнопленных.

Второй источник — база МВД. МВД фиксирует всех, кто перешел границу. Они числятся как люди, которые находятся в Российской Федерации. Есть еще«тюремное радио» [когда информация передается из уст в уста] в дополнение к этим двум источникам.

Судьба этих людей меня беспокоит. Мало того, что они находятся без адвокатской и медицинской помощи, без связи, без общения. Так нам еще говорят, что их там попросту нет.

Чтобы решить эту проблему, силовики еще в июле предложили вывезенным в Россию украинцам такой вариант: дать им всем российское гражданство, заставить их работать на себя и отпустить. Но украинцы не пошли на это.

Сейчас обсуждается третий вариант — судить их как украинских партизан. Нифига себе. Пока мы знаем только о нескольких делах, которые поступили в российские суды.

Нам известны имена 100 украинских пленных. На публичность из них согласились 36. По данным украинской стороны, таких людей больше 1 тыс.

Поэтому я всегда говорю: «Российская сторона, ФСБ, тюремщики, дорогие мои, мы знаем имена, мы знаем, где они находятся, вам в любом случае придется отвечать».

— Есть ли российские или международные механизмы, которые могут помочь этим людям?

— Орать! Это тот случай, когда нужно орать, потому что «Красный Крест» [организация занимается защитой и поддержкой жертв войн и других ситуаций насилия] ничего не делает. Их [представителей «Красного Креста»] не пускают никуда, но у меня складывается ощущение, что они особо никуда и не рвутся.

Профсоюз во ФСИН — это шикарная идея

— Что происходит с Общественными наблюдательными комиссиями в России после 24 февраля?

— Ничего не происходит. Мы эту тему закрыли, кажется. ОНК больше нет.

— Закрыли до начала спецоперации?

— Да. Я до сих пор убеждена, что создание ОНК было ошибкой. В тюрьмы должны быть допущены все общественные организации, в уставе которых есть тюремное служение. А выбирать членов ОНК из элитки Общественной палаты — было сразу понятно, чем дело закончится и что нормальные правозащитники не попадут в ОНК.

— Что вы думаете про профсоюз заключенных и работников ФСИН, который создал Алексей Навальный в колонии? Это троллинг? Он хочет создать неудобства для системы? Или это перспективная идея?

— Это шикарная тема, которая никому в голову до сих пор не приходила. Трудовой кодекс полноценно работает на территории тюрьмы, просто тюремщики об этом забывают. Об этом не знают и заключенные. И трудовые инспекции никто не видел на территории СИЗО.

И почему не сделать профсоюз? Юрист «Руси Сидящей» Ольга Подоплелова изучила вопрос, и по ее мнению, профсоюз может создать и один человек.

— Как в целом ситуация в Украине изменила положение заключенных в российских тюрьмах?

— То, что я вижу, — это «Синяя бутылка» Рэя Брэдбери. Рассказ про то, как на послевоенном загнивающем Марсе солдаты удачи охотятся за синей бутылкой, которую сделали марсиане. Она исполняет самое заветное желание.

Два охотника нашли эту бутылку. Первый открыл ее, выпил жидкость и исчез. Второй тоже отпил и стал исчезать. Ему стало хорошо, он влился в облака и понял, что самым заветным его желанием было умереть, перестать существовать, прекратить эти мучения.

Синяя бутылка выпала из его рук. Ее подобрал какой-то пьяница, отпил из нее и сказал: «Прекрасный виски».

У меня такое ощущение, что заключенные, которые соглашаются ехать в Украину, предпринимают попытку вырваться из матрицы. Они же едут не за деньгами, не за свободой, хотя многие пытаются вырваться из пыточных лагерей. Но что [им] делать дальше?

Они едут на войну, потому что ищут смерти. Они хотят исчезнуть, хотят уйти из реальности, которая их окружает.

Ну выйдут они из тюрьмы, и что? За ними [будут] следить, будет надзор. Потом они убьют кого-нибудь, опять суд, тюрьма, Сибирь. Нафига это все?

Мне кажется, их подспудное намерение совершенно совпадает с мыслями государства на этот счет — [для него это] утилизация ненужного населения. Желание смерти возникает с двух сторон.