Приход бизнеса в российский лес может быть не угрозой, а возможностью разумно и бережно распоряжаться его ресурсами. В беседе с издателем интернет-журнала «7x7» Леонидом Зильбергом бывший природоохранный директор Всемирного фонда дикой природы в России Евгений Шварц привел примеры того, как бизнес может получать выгоду, не уничтожая лес, а восстанавливая и грамотно используя его.

– Природоохранный директор – это отдельная от генерального директора должность? А как вообще это устроено?

– Да, есть просто директор, у которого четыре-пять первых заместителей по основным направлениям деятельности.

– То есть вы руководили всей содержательной природоохранной деятельностью Фонда?

– Да. С 1998 по 2004 год я шесть лет был единственным природоохранным директором Российского программного офиса WWF Int. Потом, когда мы выросли и стали самостоятельной национальной организацией WWF России с национальным правлением, то я стал директором по природоохранной политике. В находившиеся под моим руководством направления деятельности вошли в том числе новые и инновационные программы Фонда. Формально подо мной были директор по «Зеленой экономике» и ответственному природопользованию, директор лесной программы Фонда и директор по управлению и законодательству.

– Получается, вы хорошо знаете лесную проблематику Коми?

– Более-менее. Организация, которая сейчас называется «Серебряная тайга» [фонд создан в 2002 году и содействует развитию устойчивого управления лесными ландшафтами и возобновляемыми природными ресурсами в Республике Коми и других регионах России], первоначально создавалась как региональное отделение WWF России, затем они стали самостоятельной организацией. С нее и начались проекты по устойчивому управлению лесами и добровольной лесной сертификации.

– Можете ли вы сравнить практики лесопользования в Коми и других регионах России?

– В России 21,3% площади лесов находятся в аренде, из них примерно 70,5% – в аренде в лесопромышленных целях. Экологи не поддерживают приватизацию тех лесов, которые сейчас являются лесами лесфонда. Но мы поддерживаем частные леса на заросших, заброшенных сельхозземлях. Почему такие различия в позициях? Появление частных лесов на заброшенных и заросших лесом сельхозземлях не требует никаких новых политических стрессов, и, грубо говоря, это просто. Все, что нужно сделать, – это включить леса в реестры того, что разрешено производить на сельхозземлях. Это вторичные леса с достаточно густой сетью существующих и заброшенных дорог и тому подобное, природоохранные риски умеренные или относительно невысокие, а экономические – гораздо ниже, чем в случае «одноразового» освоения последних наиболее удаленных массивов малонарушенных северных лесов.

По разным причинам – по географическим различиям продуктивности и развитии дорожно-транспортной сети, по особенностям в культуре и ментальности, в том числе по коррупционным рискам, — существующая модель долгосрочной аренды лесов более-менее хорошо сложилась только на Северо-Западе и еще в некоторых регионах европейской части России. На Дальнем Востоке, к сожалению, большинство площадей лесной аренды достаточно краткосрочное, что во многих случаях позволяет говорить об одноразовом, хищническом характере использования лесных ресурсов и поэтому встречает объяснимое отторжение, непонимание и у местного населения, и у природоохранников. Даже мои ближайшие коллеги с Дальнего Востока, из Амурского филиала Фонда дикой природы видят в первую очередь недостатки и проблемы краткосрочной аренды, когда лесопользователь снимает сливки, но не вкладывается в новый лес, в устойчивое лесопользование, в развитие лесной инфраструктуры...

– Чем же отличаются регионы Северо-Запада от Дальнего Востока?

– На Северо-Западе все-таки другой, положительный пример. И «Монди» — это, на мой взгляд, позитивный пример формирования интенсивного лесного хозяйства и перехода к коммерческим рубкам ухода. Потому что одна из главных проблем в лесном хозяйстве заключается в том, что лесовосстановление постепенно потеряло смысл, - если нет грамотного подхода, как, например, в Коми. Грубо говоря, то, что делают органы управления лесами, — на мой взгляд, это просто освоение бюджетных средств.

То есть чем больше сажаешь, тем вроде бы и лучше. Пользы от этого никакой. Почему я так говорю, потому что, во-первых, если ты даже сажаешь в особенности дорогие саженцы с закрытой корневой системой, то из них что-либо может вырасти, только если ты после этого не забрасываешь эту площадь, а минимум полтора-два раза обходишь с уходами. Это должны быть и просто уходы, так и первые коммерческие рубки-уходы, которые позволяют сформировать, да, не естественный лес, но зато тот, который дает наибольшую экономическую ценность. То есть идеология какая? Ты заходишь, ты убираешь ольху и осину, у тебя в результате осветления береза быстрее выходит в березовые балансы. Когда они достигают максимальной коммерческой стоимости, ты березу срубаешь, продаешь, и тогда у тебя идет елка в полный рост и быстрее достигает максимальной стоимости. Но эту модель могут использовать только те, у кого долгосрочная аренда.

– А почему тогда не отдать леса в частную собственность?

– Просто потому, что, наверное, сейчас общество к этому немного не готово, и потому, что наряду с лесопромышленными лесами существуют и леса, в которых главная роль и ценность – экологические и рекреационные. И я согласен с позицией президента России Владимира Владимировича Путина, который, отвечая на вопрос собственника крупной лесопромышленной компании, ответил, что «если 49 лет аренды с правом продления для вас не является финансовым инструментом, то извините, вам и приватизация уже не очень поможет».

В данном случае я абсолютно согласен. В случае с «Монди» мне понятны такие два аргумента в долгосрочности деятельности. Они хорошо и много вкладываются в подготовку кадров, и когда я на петербургских лесопромышленных форумах слушал их аргументацию и спор и диалог с профессурой Санкт-Петербургской лесотехнической академии, то в тот момент я хорошо понял, почему они поступают так. Они вкладываются в выращивание тех кадров, которые завтра будут работать на повышение эффективности лесной отрасли на Северо-Западе. То есть в компании смотрят вперед, а не назад. Второй момент: то, что два года назад, когда был последний рейтинг целлюлозно-бумажных комбинатов в России...

Они не подали свои документы, не открыли данные. И для меня они были даже некоторое время отрицательным примером.

Ну как же так: глобальная компания, она участвует в общеевропейском рейтинге целлюлозно-бумажной отрасли WWF Int, а в России не раскрывает экологически значимую информацию. А потом совершенно случайно общался с институтом Минпромторга, который занимается внедрением наилучших доступных технологий (НДТ). И там замдиректора говорит, что они молодцы!

– Да там они гигантские деньги вложили на самом деле.

– А я говорю, чего же они информацию-то не раскрывают тогда? А она говорит: «Они не хотели, пока не закончат инвестиционный процесс, давать обещаний, пока не будут уверены, что смогли достичь заявленных показателей». Я это понимаю, уважаю, мне кажется, что это правильно.

– Они сейчас, кстати, десятки миллионов дали, когда началась пандемия коронавируса, на покупку аппаратов искусственной вентиляции легких – очень быстро решение приняли!

– Ну опять-таки это, наверное, некий плюс ответственного бизнеса.

Партнерский материал «7x7»