Правозащитник Алексей Федяров долгое время работал в прокуратуре, занимался бизнесом, а потом попал в колонию. Там он начал помогать другим заключенным: добивался пересмотра их приговоров и освобождения. После выхода на свободу пошел работать в фонд «Русь Сидящая». Правозащитник рассказал журналисту Анне Пестеревой о том, как встретился в колонии с бойцом «Беркута», который разгонял Майдан в 2014 году, почему судьи в России практически не выносят оправдательные приговоры и почему обрадовался бы, если бы фонд «Русь Сидящая» самораспустился.
Тюрьма меняет сознание
— Журналисты о правозащитниках часто пишут, что те «воюют» с государством. А вы бы как сказали?
— Бьемся. Никого не боимся.
— В какой момент вы поняли, что готовы заниматься правозащитой?
— Когда на меня завели дело. После того, как ушел из прокуратуры, занимался бизнесом. Понимал, что предпринимателя всегда есть за что посадить. Но не догадывался, что можно просто взять и переломать человека. Причем я-то мог нанять хороших адвокатов, наизусть знал, как работает следствие. Но система просто будет отсекать любые возможности защитить себя.
— Вас задержали в 2013 году по обвинению в мошенничестве. Год вы находились под домашним арестом, год и семь месяцев — в колонии в Нижнем Тагиле. Что вы совершили?
— Тут дело, наверное, связано с собственной неосторожностью: нечистоплотностью в отношениях, в подборе знакомых. У человека возникли проблемы, и он обратился ко мне за помощью. Я познакомил его с людьми, которые обещали решить вопрос, но за пределами закона. В итоге они оплату получили, но ничего не сделали. Я встречался с ними, просил деньги вернуть — безрезультатно. Потом пошел под суд.
— Вы 10 лет работали в прокуратуре. Знали тех, кто вел ваше дело?
— Следователь раньше работал в моей группе. Мы все друг друга знали, конечно. Но отношения были нормальные: никаких претензий нет. Я понимал, что в любом случае мной займутся: не они, так другие. По крайней мере эти люди не допускали явного беззакония в отношении моей семьи. Я им спасибо сказал. Хотя, конечно, хотелось другие слова сказать, но именно за то, что не перешли грань добра и зла, я их поблагодарил.
— Вы стали писать апелляции по чужим делам еще в колонии. Как это началось?
— Первый день в тюрьме, уже все знают: прокурорский. Нас, конечно, недолюбливают в колониях, но это не означает, что сразу начнут прессовать. Все равно посмотрят, что ты за человек. Подходят, спрашивают: можешь приговор посмотреть? Смотришь, если интересное дело, берешься. Это же твоя работа, которой ты занимался столько лет. И помогает отвлечься — в тюрьме надо время убить.
Через меня много дел проходило: мошенничество, взятки. На руках только приговор, несколько кодексов стареньких и бумага. Берешь ручку и пишешь, где придется: на койке, в каптерке. Если деньги за это не берешь, начальство колонии не мешает.
Принимали положительные решения по апелляциям и много. Верховный суд изменял приговоры. Было, что я остаюсь в тюрьме, а человек, которому я помогал, выходит на свободу. Даже до свидания тебе не говорит. Это нормально.
— В смысле в тюрьме так принято?
— Вообще не говорить спасибо в правозащитной деятельности нормально. Это самая неблагодарная работа, которой я в жизни занимался. Кажется, понял, почему: ты же делаешь бесплатно. А бесплатный труд не ценится.
Ситуация с тюремным сроком изменила мое сознание, и я ушел из колонии с четким понимаем, что буду работать в правозащите. Еще не знал, как и с кем.
Мне понравилась глава организации «Русь сидящая» Ольга Романова прежде всего как человек. А потом уже стал общаться с фондом, принял решение остаться. Здесь нет сегрегации среди тех, кто обратился: этих мы защищаем, а этих нет. Никто не делит на политических или уголовников. Все четко понимают — каким бы ни был человек, важно, чтобы в отношении него применялись законные методы. Если его привлекают к ответственности, пусть делают это на основании закона.
Плохой человек может быть невиновным. Хороший человек может быть виновным. Но пусть и хорошего, и плохого осудят за то, что они сделали. Этот подход мне нравится.
Враги собираются у Пушкина
— Ольга Романова говорит, что вы «прокурор, который перешел на сторону света». Согласны?
— Попробуй с ней не согласись.
— Выходит, работа в прокуратуре — это темные времена?
— Я не верю ни в черное, ни в белое — слишком это упрощенно. Мы живем в сложный период, но спокойно ходим по улицам. С учетом войн, которые ведет Россия, у нас минимум терактов. Могло быть гораздо больше. И кто-то работает над тем, чтобы было спокойно.
Но я не могу принять деятельности ФСБ, прокуратуры, Следственного комитета в части борьбы с инакомыслием. Деятельности МВД и ФСБ по зачистке протестных настроений. Когда казак за избиение нагайкой получает тысячу рублей штрафа [во время митинга 5 мая «Он нам не царь» на Пушкинской площади человек в казачьей форме стегал нагайкой участников протеста]. Я хочу абонемент! А мальчика, вышедшего на улицу с плакатом, закрывают на 15 суток. При этом видим, как полицейский бьет ногой беззащитного протестующего, и дело никто не возбуждает. Конечно, я никогда этого не приму и буду бороться.
— После акции «Он нам не царь» в интернете разошлись фотографии, на которых полицейские скручивают 14-летних мальчишек. Откуда такая жесткость при разгоне митингов?
— Они и стрелять будут, если скажут. Это пропасть в сознании. Приезжают из провинции мальчики, живут в казармах, получают небольшие деньги, но они ничего другого и не видели. Им объясняют: «Мы — люди, мы защищаем страну. А там враги, которые за иностранное бабло готовы развалить все». Именно это слово говорят — «враги». Они и выходят к памятнику Пушкина против врагов. Посмотрите, как росгвардейцы друг за друга держатся на митингах. Им страшно: это же Америка вышла на улицы с плакатами.
Я на зоне встречал парня из «Беркута», спецподразделения МВД Украины, которое участвовало в разгоне митинга на Майдане в 2013 году. Он в тюрьму по наркотикам сел. Приезжает в Нижний Тагил на общий режим, я его спрашиваю про события в Киеве: прошло время, сейчас если бы тебе дали команду зачистить всех, зачистил бы? Зачистил. Стрелял бы? Стрелял. Убивал бы? Убивал. «Нам бы отдали приказ, там за полночи всех вычистили», — говорит он, уже сидя в российской тюрьме. При этом в Крыму все плохо: связи нет, денег нет, продукты дорогие. Но в Киеве он все равно бы всех зачистил.
Это сознание. Вы его не поменяете. Эти же люди осваивали сибирский тракт, работали в ГУЛАГе. Ну с чего вы решили, что потомок человека, который был охранников в ГУЛАГе, не будет в вас стрелять?
Если живешь в России, уже виноват
— В прошлом году по обвинениям в уголовных преступлениях оправдали 1,6 тысячи человек, следует из статистики Верховного суда. Это всего 0,2% от всех дел. В позапрошлом году показатель был повыше — 0,4%. Как можно объяснить такие ничтожные цифры?
— Эффективность работы репрессивных органов измеряется в количестве репрессий. Оправдательный приговор — беда для всех, начиная от оперативников и заканчивая судьей. Это рассматривается как страшное ЧП. Все, кто причастны к оправдательному приговору, попадают под дисциплинарную ответственность. Всегда проводится служебная проверка, по результатам которой будет взыскание вплоть до увольнения. Поэтому за любое дело прокуратура, Следственный комитет стоят до конца: ходят в суд, уговаривают. А сейчас и этого не требуется: судьям самим нужно наверх отчитываться.
У меня был разговор с моим старым приятелем, он судья. Боится, что его хотят выжить с работы. Говорит, что начальник уже три дела дал таких, по которым можно только оправдательный приговор вынести.
Знаете, как прокурорские коллегии с участием судей проходят? Поднимают какого-нибудь судью и начинается: почему у тебя много оправдательных приговоров? И председатель суда отвечает — все понял, исправим. И в течение квартала исправляет!
— Получается, что это требование самой системы увеличивать количество осужденных. А системе это зачем?
— Больше оправдательных приговоров, меньше нужно персонала: следователей, судей. А как тогда получать финансирование? Необходимо расти и показывать, что кругом угрозы, с которыми предстоит бороться.
Не нужно столько дел по таджикам, узбекам, которых привлекают за поддельные справки о регистрации. На них просто делают статистику.
Но если убрать надуманные процессы, то раскрываемость вообще упадет. Было 100 дел, из них по 70 нет даже подозреваемых. Накачивают еще сотню: экстремизм, насилие в отношении полицейского, подделка документов. И раскрываемость растет. Эта игра идет в каждом райотделе Российской Федерации.
— Сломать жизнь человеку из-за того, что хочешь получить квартальную премию?
— Вы применяете существительное, которое нельзя употреблять. Какие люди? Есть они — люди в погонах, офицеры. Есть злодеи. И еще терпилы. А людей нет. Сознание просто вымещает. Иначе как можно повесить на человека несуществующее дело?
— Картина получается страшная. Тем не менее вы долго работали в этой системе.
— Я в 1996 году пришел. В конце 1990-х такого сумасшествия из-за оправдательных приговоров не было. Мы еще не стали рабами статистики.
Все началось в 2000-х, когда разрастался аппарат прокуратуры, следствия. Начальники поняли, что штат будет раздуваться. Финансирование будет приходить, приходить, приходить. Естественно, надо показывать, что тебе нужны еще миллиарды. И с каждого следователя стали требовать дела.
— То есть в 1990-е нельзя было выбить хорошего финансирования, и поэтому не было резона фабриковать дела или настаивать на обвинительных приговорах?
— Именно. Изнасиловали у тебя в районе или убили, ты это дело направил. Но гоняться с лопатой за экстремистами, уговаривать полицейских написать рапорт, что бабушка порвала ему погон, такого не было.
А потом пошли массовые дела против конкретных групп людей, как это было в СССР. В 2004 году, например, был период охоты на предпринимателей, которые не платят зарплату. Указание сверху: завести N количество дел, и чтобы через два месяца были в суде. И понеслась.
Ладно в городе или большом регионе, но когда это какой-то сельский район. Приезжает прокурор к директору какого-нибудь замшелого колхоза. Тот работникам не платит потому, что денег нет никаких, банку должен, за полгода ни копейки поступлений, технику продать не может — заложена. Прокурор уговаривает — сейчас возбудим дело, напиши, что признаешься. Гарантирую, будет только штраф, и мы к тебе три года с проверками не придем. И еще с Иванычем из соседнего колхоза поговори, вы же друзья.
Прокуроры хлестали с директорами водку, лишь бы их уговорить. Потом отзванивались — все, есть дело.
— И что в этих условиях остается делать правозащитникам?
— Продолжать работать. Скоро к нам перейдут еще пара человек из органов. Такие же, как и я, с секретными допусками в прошлом.
Обвинение и защита держится на системе сдержек и противовесов. Масса игроков на этом поле, и каждая сила должна иметь противодействие. Тогда будут к минимуму сведены злоупотребления. Но если у нас колоссальный репрессивный аппарат и минимальная прослойка правозащитных организаций, то это явный дисбаланс. Для самого же государства это не приведет ни к чему хорошему. Нужно постоянно показывать и говорить, а здесь-то мы лишнего расстреляли, а тут мы не того выпороли. Если этого не будет — будут стрелять и пороть всех.
А вообще хорошо бы, чтобы наша организация самораспутилась. За ненадобностью.