После того, как Россия подписала Парижское соглашение по климату в 2015 году, она взяла на себя обязательства разработать национальный план климатической адаптации. Фактически это список действий, которые должны предпринять власти, чтобы минимизировать последствия затоплений, пожаров, выбросов газов и других негативных факторов. Работа над этим документом идет очень медленно. Об этом «7x7» рассказала эксперт Российского социально-экологического союза Екатерина Успенская. В беседе с корреспондентом интернет-журнала она объяснила, почему план климатической адаптации надо создать в более сжатые сроки и какое место в нем займут возобновляемые источники энергии.

 

«План климатической адаптации — это защита от негативных последствий»

— На форуме «2B Sustainable. Климат и энергетика» в Архангельске в конце марта вы рассказывали про национальный план климатической адаптации. Объясните простыми словами, что это такое?

— По сути, это документ, который должна создать каждая страна, подписавшая Парижское соглашение в 2015 году [соглашение в рамках Рамочной конвенции ООН об изменении климата, регулирующее меры по снижению углекислого газа в атмосфере с 2020 года]. Это означает, что все страны ООН плюс Тайвань (со спорным статусом) должны обеспечить защиту своей территории и своих граждан от негативных последствий изменения климата.

Изменение климата происходит, с этим уже никто не спорит, достигнут научный консенсус. К сожалению, практически повсеместно это означает по большей части негативные последствия для экономик стран, для социальной сферы и так далее.

В России эти изменения разнятся в зависимости от региона: это и падение урожая вследствие эрозии почв, и продвижение на север различных неприятных насекомых, носителей заболеваний, в частности, клещевого энцефалита или боррелиоза. В Ленинградской области, например, сейчас можно сказать, что врачи бьют тревогу из-за клещей, а от нас клещи дальше ползут к финнам. Они, в отличие от нас, не опрыскивают свои общественные пространства от клещей, а теперь вынуждены придумывать, что с этим делать. Вот такие меры и прописываются в национальных планах климатической адаптации.

Для Санкт-Петербурга, для ряда других регионов, Архангельской области в том числе, очень важно то, что поднимается уровень мирового океана. Петербург находится на нулевой отметке. Соответственно, если уровень мирового океана поднимается, поднимаются и грунтовые воды, произойдет затопление и подтопление территорий. Это влияет на качество грунта. Это означает, что какие-то сооружения, элементы инфраструктуры могут не выдержать.

Это примеры. Можно вспомнить картину с таянием ледников. Это означает не просто изменение ландшафта, это означает, что перестают питаться те реки, куда попадает потом эта тающая вода. Многие регионы, например Средняя Азия, оказываются все более обезвоженными. Соответственно, это провоцирует и социальные конфликты, миграцию. Последствий очень много: одно является следствием другого.

— А российский план климатической адаптации?

— Его пока нет.

— Почему?

— Я знаю, что работа над ним уже началась. На форуме в Архангельске мы слышали комментарий эксперта Алексея Кокорина [руководитель программы «Климат и энергетика» Всемирного фонда дикой природы], который рассказал, что уже есть изначальные наметки того, как выстроить эту работу. Но любой документ федерального уровня — это довольно сложный документ, требуется большое время для его разработки, для согласования.

Мы видим, что работа идет очень медленно, поэтому мы как общественность хотели бы привлечь внимание к необходимости разработки подобных планов на уровне регионов, на уровне городов, на уровне каких-то более мелких административно-территориальных единиц — там, где люди действительно владеют информацией и могут уже, по крайней мере, собрать данные, чтобы немножечко форсировать снизу вверх весь этот процесс. Это же нам самим очень важно.

— Некоторые регионы стали что-то делать, не дожидаясь сигналов из Москвы. Вы рассказывали, что в Санкт-Петербурге, в отличие от Ленинградской области, уже идет инвентаризация зон затопления.

— Да, в Петербурге это уже произошло. По сути инвентаризация — это картирование тех территорий, которые подвержены затоплению. Есть разные степени затопления и разные расчеты. Так как это все основано на моделях, то в том числе учитываются немного разные технические особенности.

В Ленинградской области ситуация другая. Там пока исключительно из-за бюрократических проволочек не могут начать эту работу. Они не могут определиться в том, кто именно будет подрядчиком. Иногда это упирается просто в бытовые моменты.

— А зачем эту информацию собирать?

— Во-первых, подъем уровня грунтовых вод, а также увеличение риска возникновения наводнений и вообще различных неприятных ситуаций связаны с тем, что у нас нет очистки ливневых стоков. Соответственно, если вода выходит на поверхность, то, когда она уходит, она смывает все, в том числе различные токсичные элементы, различные остатки неправильно складированных сельскохозяйственных отходов и так далее. Все это попадает в водотоки. Ливневки у нас не фильтруются. Никто не знает, как к этому вопросу подойти. Все это оказывается в реках, а потом в Балтийском море.

— Что дает инвентаризация выбросов различных газов в атмосферу, которую проводят в некоторых регионах?

— Мне нравится фраза о том, что, если мы не можем что-то измерить, мы не сможем это улучшить. Если мы собираемся снижать выбросы парниковых газов, что является одной из наиважнейших задач, если мы хотим выполнить требования Парижского соглашения (хотя там пока требований никаких нет и не будет, это рамочное соглашение, основанное на добровольных обязательствах стран), мы должны понимать, сколько у нас есть и сколько мы можем снизить. Это все имеет под собой серьезные экономические расчеты. Вот сейчас у России цель не очень амбициозная, как мы бы сказали, климатически осведомленная общественность считает, что Россия может снизить гораздо больше, но пока не стремится это делать.

— Как вы думаете, почему?

— Это длинная история. Из-за того, что в 1990-е годы у нас был большой спад промышленности, тогда выбросы и так упали. И Россия считает, что это должно быть зачтено нам как плюс, хотя мы не приложили никаких усилий.

 

 

«Украина и Беларусь за 10 лет сделали скачок в вопросе климатической политики»

— В Архангельске на форуме говорилось, что сегодня в мире общий процент использования возобновляемых источников энергии подходит к 10%. В России он к 2025 году, дай бог, будет равен 3%, условно. Мы в этом вопросе отстаем. Почему? Почему в России, в первую очередь у властей, такое отношение?

— Это очень хороший вопрос. Я знаю, что есть цель доведения этой цифры до 4%, в настоящее время у нас — меньше 1%. По словам отдельных представителей министерства энергетики, с которыми я встречалась за последние несколько дней, даже 4% — это огромная цифра. Но я также знакома с оценками, по которым мы можем использовать гораздо большее количество, потому что ресурсы возобновляемой энергетики в России огромные.

Насколько я понимаю, никто в высших эшелонах власти уже сильно не противится тому, чтобы развивать возобновляемые источники для удаленных районов. Это считается обоснованным. Даже есть государственный проект по развитию локальных источников энергии. Вот если мы будем протягивать ЛЭП всюду, где они нужны, мы потратим примерно в три с лишним раза больше денег, чем если мы будем развивать локальные источники энергии. Опять же, мы упираемся в деньги. Это дешевле. Возможно, стоит вложить в это. Но некоторые вопросы упираются в энергетическое лобби.

При этом в России одни из самых больших потерь при передаче электроэнергии, в том числе в мире. У нас теряется по разным подсчетам до 70%, это вызвано разными причинами, в том числе гигантскими расстояниями, на которые нужно бросать ЛЭП, и устареванием оборудования и так далее.

Если бы мы сократили эти потери на 40%, мы могли бы отказаться уже как минимум от одной крупной ГЭС. Там цифры, сопоставимые с выработкой за несколько лет. У нас поле непаханое для различных возможностей, которые, может быть, требуют определенных экономических вливаний, но они окупятся за счет будущей экономии.

— Обывательский вопрос. Как думаете, почему в Германии получилось объяснить людям, что надо сортировать мусор, складывать его в восемь разных пакетов, в Норвегии получилось объяснить, что не нужно топить дом на полную мощность и открывать окно, а нужно закрутить батарею. А в России мы даже к этой дискуссии пока не готовы?

— Сложно сказать. Я думаю, во многих вопросах Россия обладает долей инертности, на многие процессы, на раскачку уходит больше времени. И еще это связано с нашим небольшим технологическим отставанием: нас немного покорежили и восстановление после войны, и упадок в 1990-е годы, поэтому с технологической точки зрения мы еще догоняем.

С точки зрения пропаганды. Я видела, насколько по-разному отображаются аналогичные события и как по-разному люди реагируют. У нас нагнетается обстановка. Иногда в стиле Оруэлла: показать портрет врага, на которого все радостно чем-нибудь кидали бы. К сожалению, есть такое, и я считаю, это мешает нам давать в информационное пространство то, что реально работает на улучшение ситуации в России, в том числе пропаганду климатических действий.

Если мы посмотрим, как далеко за последние 10 лет ушла та же Украина в области именно климатической политики, несмотря на все конфликты. Беларусь тоже успела серьезно продвинуться. 10 лет назад у наших трех стран были похожие ситуации, мы пытались разобраться с тем, кто же мы в рамках Киотского протокола. Сейчас в России мы отстаем от остальных, у нас климат не является приоритетом.

Опять же, это связано с экономическими моментами. У Украины есть соглашение о взаимодействии с Евросоюзом, она может получать финансирование по определенным программам. Города могут участвовать в программе Соглашения мэров, добровольно ставить цели по снижению выбросов, разрабатывать свои климатические планы и еще получать средства на их воплощение. Там люди поняли это, поняли, что это работает на улучшение качества жизни.

 

 

«Горизонтальные структуры вызывают опасения»

— Форум «2B Sustainable. Климат и энергетика» организовало и провело архангельское экологическое движение «42». Раньше это была организация «Этас», которую в прошлом году признали «иностранным агентом». У них нашли иностранное финансирование, что правда: норвежская организация «Природа и молодежь» помогала им в проведении просветительских и экологических мероприятий. А политической деятельностью были признаны обращения к властям с призывом улучшить экологию. Оценка этих событий у российских чиновников и иностранных партнеров «Этаса» разная. Как вы думаете, почему иностранцы считают важным помогать россиянам?

— Есть много трансграничных проектов, которые не ставят целью помочь именно российским организациям. У них есть миссия — развитие территории как таковой, поддержание и развитие ценностной и культурной жизни региона вокруг Балтийского моря. Соответственно, если мы попадаем в такую программу, мы можем развиваться наравне с партнерами региона, мы понимаем, что это идет не на помощь нам, а на помощь всему региону.

— Почему, по вашему мнению, российские власти видят в этом угрозу? Почему у нас «Этас» — «иностранный агент»?

— Я вижу, что есть опасения того, что деятельность на местах будет слишком активной. Нам же нужна в основном вертикаль управления, а мы пытаемся создать нечто горизонтальное, самоорганизующееся. И это потенциально, мне кажется, может вызывать опасения, так как это противоречит существующей парадигме того, как должно управляться государство. Никто не хочет, чтобы вне этой парадигмы существовали какие-то непонятные элементы, которые сами решают, что им делать, сами пытаются что-то придумать. Мы же просто пытаемся создать общественное пространство, на котором бы могли встретиться все участники. Если мы занимаемся темой воды, то это местные жители, рыбаки, какое-нибудь бассейно-водное управление, муниципалы. Если мы занимаемся темой климата, то мы собираем каждый год на конференцию и экспертов в области климатической науки, и бизнес, который проводит какую-то климатическую политику. Это идет на пользу всем.