21 января в Мурманском областном суде состоится апелляционное заседание по делу «Гуманистического движения молодежи» (ГДМ). Организация должна была добровольно подать заявление на включение в реестр иностранных агентов только потому, что выпускает молодежную правозащитную газету, однако не сделала этого. Суд признал это нарушением, и теперь ГДМ оспаривает его. Корреспондент «7x7» узнал у заместителя председателя организации Татьяны Кульбакиной, к чему она вместе с коллегами будет апеллировать в суде и как они сделали проект с вымышленными «агентами» для высмеивания абсурдного закона.
— На какой стадии судебного процесса вы сейчас находитесь?
— 16 декабря мы подали апелляцию, слушания назначены на конец января.
— Как ты оцениваешь ваши шансы в суде?
— У меня промежуточное состояние по оценке того, что может с нами произойти. По статистике все не очень хорошо, так как НКО [некоммерческие организации] такие дела против прокуратуры еще не выигрывали. Но, мне кажется, у нас хорошие шансы и аргументы. И у меня, как у человека, верящего в чудо, теплится крохотная надежда, что победа возможна. Моя коллега по организации Жанна Пономаренко более пессимистична в этом вопросе. Еще до решения первого суда она не очень верила, что мы сможем что-либо выиграть. Я думаю, что она перестала верить в позитивный исход как раз после того, как увидела вторую экспертизу, которая абсолютно по-дурацки была сделана. Все, что хотелось доказать суду, было доказано. Саша Передрук, в свою очередь, который представляет наши интересы в суде, нашел кучу процессуальных нарушений, поэтому он, конечно, верит. Ну, видимо, это потому что у него есть хороший судебный «бэкграунд» и выигранные дела. Также мы приняли решение о закрытии организации, сейчас находимся на стадии подготовки к ликвидации.
— Расскажи про аргументы, к чему будете апеллировать в суде?
— Ну, во-первых, это все процессуальные нарушения. Например, не были заверены должным образом все документы, касающиеся экспертизы, сама экспертиза была сделана, мягко говоря, непрофессионально, без схем, которые должны быть в психолингвистической экспертизе. Во-вторых, нас не допустили до суда, не дали нам возможности высказать свои аргументы по экспертизе, то есть было нарушено право на защиту. Апелляция у нас на 16 листов, аргумент на аргументе и аргументом погоняет. Лирических отступлений в духе «ну все-таки это критическое мышление, а не политика» у нас практически нет, просто нам кажется, что все эти доказывания в возвышенном тоне, что ты не дурак, уже не работают. Это такая «процедурная война».
— Очень интересно то, что аргументы обвинения строились в том числе на том, что сам выпуск газеты — это политическая деятельность. Расскажи об этом подробнее.
— И прокурор, и суд говорит, что даже не тексты являются политической деятельностью, а сам выпуск газеты. Нам кажется это довольно странным. Я, например, встречалась с независимым экспертом-лингвистом, которая посмотрела эту экспертизу, и те вопросы, которые задавал суд (он, кстати, отклонил и вопросы прокурора, и вопросы защиты), большей частью информативные в духе «на какую аудиторию рассчитано?», «является ли текст осмысленным, или это просто набор слов и предложений?» и «могут ли тексты молодежной правозащитной газеты повлиять на общественное мнение?». Там, конечно, написано, что могут страшным образом повлиять, и у несформированной молодежи от 18–35 лет сразу появится безумное желание пойти и менять общественный строй и, возможно, насильственными методами. На что эксперт мне назвал эти вопросы абсолютно тупейшими, извините. Не нужно было заказывать дорогущую экспертизу, вам вообще любой человек сможет ответить на вопрос: «Может ли что-нибудь на кого-то повлиять?» Ответ простой: «Конечно, может. Может повлиять — может не повлиять, а может так повлиять, что человек больше вообще заниматься правами человека не будет». Без сомнения, это может быть и эффект, описанный в экспертизе, страшный и невозможный. Вот только для этого нужно собирать разные фокус-группы, чтобы они прочитали эти газеты и сказали, чего им там захотелось, или они зевнули, заснули. Пока не видела тут ни одного, который бы сказал, что я бегу с транспарантом или с коктейлем Молотова или чем-то еще, потому что я прочитал молодежную правозащитную газету! Выпускали, выпускали, а я что-то ни одного не видела. Видела, что люди приходили на мероприятия, на кинопоказы или фестивали, о которых узнали из газеты, это было. Но чтобы кто-то потом побежал свергать конституционный строй, чего-то не заметила!
— Как ты считаешь, почему именно ваша организация была выбрана?
— Мне кажется, что они просто пытались отработать механизм. Ведь все с нами произошло в апреле, а уже в июне или в июле были внесены поправки о том, что Минюст сам может вносить организации в реестр иностранных агентов. Поэтому мне кажется, таких разбирательств с прокуратурой и экспертизами, как у нас, больше не повторится. Если Минюсту скажут внести организацию в реестр, то он внесет. Ну не было еще известно, что будут внесены такие поправки, вот они и решили отработать на нас. Учитывая, что, по материалам дела, центр «Э» и ФСБ сработали вроде как по отдельности, но при этом сделали две очень похожие экспертизы, приволокли их во время нашей плановой проверки в Минюст, который, в свою очередь, отказал им, сообщив, что не усматривает признаков политической деятельности. Тогда они пошли в прокуратуру. Поэтому, исходя из того, каких активистов и организации они пытаются дергать, видно, что все эти структуры направлены на закрытие различных центров производства знаний, если так можно сказать. Они, видимо, хотят уменьшить напряжение и формирование силы. Ну и это такая паранойя, чтобы не было больших протестов, не было, как в Украине, и т. д. Им, конечно же, еще и работать нужно. Если есть центр по борьбе с экстремизмом, значит, нужно, чтобы и был экстремизм. Экстремистов мало, поэтому они ходят на все подряд митинги и занимаются НКО, хотя это вообще не их дело.
— Ты это не связываешь с тем, что два активных члена в ОНК были выдвинуты именно от вашей организации?
— Может быть, и с этим связано. Не знаю, напрямую или через какие-то знакомства. Мне тут рассказывали историю, как на одном митинге к моему знакомому подошел работник центра «Э» и начал рассказывать, что, дескать, Кульбакина ходит теперь по тюрьмам и мешает там людям работать. Хотя это их вообще, по идее, не касается, потому что МВД и ФСИН мало взаимосвязаны друг с другом. Поэтому интересно, как это все друг с другом работают, чаще всего, когда начинаешь заниматься всякими делами с правоохранительными органами, видишь, что они все друг с другом соревнуются. Центр «Э» не работает с ФСБ, таможня не контактирует с миграционной службой, но когда надо, то они, конечно, объединяются. Например, когда НКО нужно закрыть. Поэтому это вызывает и некоторые опасения у нас.
— Кстати, о страхах. Сильно ли деморализовала тебя лично, твоих коллег эта ситуация?
— Сейчас меня и полярная ночь могла деморализировать. Не знаю, почему я называю ее первой причиной, наверное, потому что сейчас она самая актуальная. Ко всему остальному вроде попривыкли. Я вообще думала о том, что перед новым годом нужно будет как-то отрефлексировать, как этот год прошел, как я с ним справлялась. Я начала думать и поняла, что этот год — это и Олимпиада, и Крым, и кризис. Я вообще вошла в этот год в довольно травмированном состоянии и долго с ним справлялась. И вот только мне показалось, что я начала справляться, как произошла эта ситуация с ГДМ. Нас, конечно, это сильно подкосило, потому что это страшновато. Страшновато, когда ты понимаешь, что вот ты милый такой, вроде как делающий хорошее дело, а вот она — сложная и жесткая государственная машина, которая, даже когда поддерживает тебя, сделать ничего не может. А если не поддерживает, то сделать может очень много. И это, конечно, отнимает много сил: прочтение всех этих папок с материалами дела, 10 раз перечитывать, анализировать, делать эти аргументы. Ты тратишь много времени на коммуникацию по своей защите. И когда я постоянно нахожусь в состоянии, что я себя защищаю, у меня начинается ощущение такого выгорания, когда мне кажется, что я не делаю ничего полезного. Я не успеваю делать какие-то вещи, которые бы мне реально хотелось делать, я успеваю только себя защищать, так получается. А защищать хочется других. Всех тех обиженных, маленьких и угнетенных. Ну и плюс ситуация с Расходом [осужденный анархист Алексей Расходчиков], первый год работы в ОНК — все это очень сильно выматывает! К примеру, если я весь день провела в СИЗО, я прихожу домой, ем и ложусь спать, так как больше моя психика просто не справляется. И, видимо, прокуратура очень сильно хочет освободить меня от этих переживаний, чтобы я не думала про отчеты в фонд, про то, что нужно идти в колонию. Все нормально! Живи спокойно, Танюша!
— Что лично тебе помогает от всего этого защититься?
— Вкусная еда, в теплой компании, когда можно философствовать, смотреть Познера, например, и думать, что вот Познеру уже 80 лет, а он такой крутой. Может быть, и я тоже смогу?! Пока еще есть какие-то силы справляться, возможно, когда-то они кончатся, и тогда будет сложнее. Зима вообще подкашивает (смеется). Мне еще Ошо помогал. Изначально мне не очень удачный перевод попался, мне показалось, что меня учат чему-то, что и так понятно. А тут я летом прочитала «Любовь, свобода, одиночество». Он меня поосвобождал. Иногда теряешь связь с реальностью, а тут помогло вернуться к тому, что все и так происходит без тебя: снег, дождь. Я еще довольно часто начала злиться, мне это сильно не нравится. В какой-то момент стало страшно пускать в себя больше людей и эмоций.
— Если вы проиграете суд, как вы планируете работать после закрытия организации?
— Будем работать немного в другом формате, как инициативная группа, организацию новую пока создавать не будем. В апреле уже запланировали проведение конференции по миграции, на июнь — фестиваль городской культуры «УрбанФест». С различных сторон хотим рассмотреть вопрос миграции. Мурманск приближается к своему столетию, вот и посмотрим, что это были за сто лет миграции из Мурманска, в Мурманск и по Мурманску. Мы это точно будем делать! Также мы каждый год проводим образовательную академию «Восток Форум», но сейчас мы думаем, а проводить ли ее вообще в Мурманске.
— Это связано с событиями 2013 года, когда на вашу конференцию ворвался ОМОН и следственный комитет?
— Это скорее связано с тем, что участникам очень понравился наш формат, и они готовы его транслировать в своих городах, в том числе с нашей помощью. Потому что не очень много сейчас проектов, которые учат людей, как общаться друг с другом, не доминируя, неиерархично.
— Нет ли ощущения, что ситуация с иностранными агентами рано или поздно закончится, а сейчас стратегически важно это время пережить и постараться остаться на плаву?
— Не знаю, я тут недавно осознала, что у меня практически не осталось друзей, у которых не было бы проблем с правоохранительными органами, или неонацистами, или с тюрьмой. И по моим ощущениям, становится только хуже. И чего дальше ждать — непонятно. Так можно и трудового лагеря дождаться. У нас же нет возможности посмотреть на себя в исторической перспективе и понять, как сильно мы погрузились в эти репрессии и тоталитаризм, как та лягушка, которую посадили в холодную воду и постепенно нагревают. Вот я и не знаю, на какой температуре мы сейчас. Ну и плюс для нас это все-таки потери, уже не будет статуса организации, ну и мандат ОНК могут аннулировать.
— То есть сейчас внешние факторы воспринимаются, как условия твоей работы?
— Ну да. Я иногда вспоминаю, что мы раньше делали, о чем мечтали, что говорили. И думаю, ну неужели я постарела?! Или действительно все эти законы так подействовали, что я уже сама себе запрещаю, что самоцензура уже настолько сильная. Поэтому все сложно. Не знаю, насколько далеко я готова уйти в этот панк-рок. Вроде далеко. Пока горячо и жарко, буду здесь работать.
— При всей этой ситуации происходит ли маргинализация активистов? Становятся ли сообщества более закрытыми?
— Я вообще не вижу особо формирований подполий. И лозунг «Чем сильнее ваши репрессии, тем яростнее наше сопротивление!» как-то не очень работает. Активистов либо посадили, либо они уехали. Вот такой разрез частенько замечаю. Особенно за границей. Сейчас там появляются организации, которые ориентированы чисто на российских эмигрантов, как, например, в Гамбурге и Берлине. Организации, которые помогают устроиться представителям ЛГБТ-сообщества из России. Если уже такая инфраструктура появляется, которая помогает тебе просто сбежать отсюда. Конечно, люди этим активно пользуются.
— Как вас поддерживали в России и за границей?
— Как только вся эта история произошла, большое количество СМИ писало об этой «Свободе!!!» с тремя восклицательными знаками [именно тот лозунг в газетной статье посчитали призывом к свержению строя], люди звонили и не верили, что реально такая экспертиза существует. Очень часто спрашивали, какая нужна помощь. Помогали с политологической экспертизой, найти ресурсы на работу адвоката. Наши друзья в Германии также развернули просветительскую кампанию. Создали сайты на немецком и английском языках, в очень траурных коричневых цветах. Там в основном представлена информация только про два кейса: наша организация и организация «Экозащита!». Здесь же собираются подписи различных инициативных групп из Венгрии, Германии, Италии, а также финансовая поддержка на адвокатов или оплату штрафов.
Когда «закон об иностранных агентах» только принимался, мы на одной из академий решили пошутить над этим абсурдом и создали серию вот таких плакатов. Это наш юморной постмодернистский ответ на всю эту ситуации. Основной концепт заключается в следующем: всех же называют агентами, а если ты агент, значит, ты должен в чьих-то интересах за что-то бороться. И каждый из нас выбрал то, за что он готов бороться. Я, к примеру, была агентом за всеобщее будущее. Здесь же — агент за более продолжительный сон или бесплатные международные перелеты, агент «Носов», агент за межпланетарный обмен, агент по космическим барсукам. Нам тогда вся эта ситуация казалась не очень серьезной и бредовой, поэтому это так смешно и комично выглядит.
— Понятен ли для активистов из других стран контекст «иностранных агентов»?
— Вообще, не очень понятен, объяснять приходится долго. Они слово «агент» воспринимают, как, например, коммерческий агент, то есть нет какой-то негативной окраски. Поэтому приходится объяснять, что иностранный агент ассоциируется со шпионажем, что вот такие-то возможны последствия. Я недавно ездила по Германии и рассказывала более подробно про всю эту ситуацию. Люди, правда, не понимают и переспрашивают. А уверены ли вы, что это репрессивный закон? Может, они просто хотят обезопасить вашу страну от влияния ЦРУ? Поэтому приходилось разъяснять контекст, ради каких организаций был подписан этот закон, что пытались оказать давление на прогрессивные критические НКО. Я всегда приводила пример: есть, к примеру, норвежские деньги на повышение безопасности АЭС, а есть деньги на антиядерную деятельность. Это деньги из одного из того же источника, но только вот одни деньги — хорошие, а другие — плохие. И только те, которые маленькие, они очень плохие и вызывают больше вопросов, а те, которые огромные и которые тащит государство, они — хорошие. Это был очень хитрый и удачный ход со стороны диктатуры власти. Путин — молодец в этом смысле! Хорошо вошел во все повороты, потому как очень сильно не понятно на Западе и очень сильно повлияло в России.
— Чего бы хотелось пожелать в новом году нашим читателям?
— Хочется, чтобы мы не забывали, что мы — люди, что у нас есть человеческое достоинство и его необходимо защищать. Нужно не Путина защищать и со стягом бежать и кричать что-то типа «За Сталина!», а необходимо защищать угнетенных, пострадавших, беженцев. Раз уж получилось, что их много здесь и сейчас, значит, нужно помогать. Не в той исторической ситуации мы сейчас живем, чтобы не обращать внимания на то, что происходит, и ничего не делать. Стыдно же! Всегда нужно помнить, что над безопасным и свободным обществом должны работать мы все! Нам же здесь жить.