Редакция предлагает для обсуждения выступление Льва Гудкова, посвященное насилию как регулятору массовых отношений. Почему общество чувствует в нем необходимость, и как оно меняется под воздействием одобрительного отношения к насилию? 

24 ноября в Москве состоялась IV сессия Конгресса интеллигенции «Против войны, против самоизоляции России, против реставрации тоталитаризма». Встреча была посвящена теме «Культура против насилия».

Открытая Россия публикует текст прозвучавшего на Конгрессе доклада директора «Левада-центра» Льва Гудкова «Парадокс успеха аморальной власти: насилие и добровольная безответственность».

Индексы отношения к институтам власти, начиная с президента, и кончая политическими партиями, депутатами, Госдумой, падали все последние пять лет, начиная с пика — августа 2008 года, русско-грузинской войны, когда они достигли максимума. Показатели одобрения и поддержки власти снижались вплоть до января нынешнего года. При этом Путин все равно оставался в массовом сознании политиком, у которого не было соперников, поскольку все оппоненты были устранены, удалены с помощью административного ресурса с политического поля. Но, тем не менее, никто Путина не воспринимал в качестве подлинного лидера, харизматического политика. Никаких иллюзий в отношении к нему, тем более — в отношении к другим политикам или институтам власти у населения не было и нет.

Власть описывается всегда, во всех случаях, когда мы просим назвать типичные черты нашего «депутата», «политика», представителя власти, — первые позиции занимают ответы: наглые, бесчестные, неэффективные, некомпетентные, коррумпированные, ставящие себя над законом, над властью, аморальные, скудоумные и т.п., дается длинный список малосимпатичных определений. Такие характеристики дают от 45% респондентов и ниже. Подчеркну, что все последние два года идут непрерывные скандалы, затрагивающие высших чиновников и руководителей ведомств, что абсолютным большинством россиян воспринимается как симптоматика полного разложения государства. От подозрений в коррупции или злоупотреблениях не свободен и сам Путин. Но главное, что определяло отношение к нему, это — вера в его способность обеспечить стабильный рост благосостояния населения. Поэтому индексы поддержки или одобрения его политики (то есть разницы между положительными и отрицательными высказываниями) упали с 78% в 2008 года до 24% в ноябре прошлого или 31% в январе нынешнего года.

Голосовать за него хотели на воображаемых ближайших выборах 28-30%, а относительное большинство — 47% — говорили, что хотели бы видеть на посту президента России совершенно другого человека, с другой политической программой.Иными словами, мы фиксировали любопытный процесс делигитимизации авторитарной и бесконтрольной власти. Преобладала трезвая оценка действующей системы власти как мафиозной и коррумпированной, что понятно, если учесть общий фон — непрерывно идущие в СМИ материалы коррупционных скандалов, преступлений, злоупотреблений властью, наличие вызывающей подозрения и сомнения собственности высших чиновников и депутатов. И тут происходит украинский кризис, крах режима Януковича, порождающий параллели с российской ситуацией — массового недовольства социальной политикой, демонстрациями протеста фальсификациями на выборах, коррупцией и т.п. Аннексия Крыма не просто останавливает процесс падения доверия к власти, но и дает огромный скачок популярности. Одобряют присоединение Крыма 84-86%. Готовность голосовать за Путина подскочила вдвое — до 56-58%, что, учитывая снижение явки, обеспечивает полную и абсолютную, без фальсификаций и шантажа избирателей победу Путину, если бы выборы состоялись в ближайшее время. Что же произошло, на мой взгляд, за эти месяцы?

Мы много говорим о насилии в обществе как о патологии. Я бы не совсем с этим согласился, если иметь в виду не только бытовое насилие и агрессию в повседневных отношениях.

Насилие — с точки зрения социолога — это лишение другого качеств самодостаточности, самоценности, автономности, то, что присуще ему самому, и, напротив, вменение ему (партнеру) только тех свойств, которые приписывает ему использующий насилие.

Другими словами, насилие — это дисквалификация, обесценивание Другого, лишение его самостоятельности, значимости, социальной и нравственной дееспособности. Можно эту мысль выразить несколько иначе: власть, присваивая себе и далее — монополизируя право определять, что ценно и важно, а что нет, тем самым присваивает себе полномочия принуждать людей к тому, что она считает правильным, моральным, должным. Поэтому я бы сказал, что, признавая авторитарный режим легитимным, большинство людей признают силу и значимость навязываемых им ценностей, более того — именно власть, располагающая такими полномочиями и не имеющая противовесов, начинает рассматриваться вообще как норма социальности, как синоним правил поведения в обществе как такового. Тем самым социальность ассоциируется преимущественно с ресурсами насилия. Кто сильней, тот и прав. То, с чем мы имеем дело в данном плане, это скорее определенное проявление тех коллективных ценностей, которые чрезвычайно высоко ценятся в нашем обществе. Я имею в виду ценности «Великой державы», ядерной супердержавы, какой был СССР, когда нас уважали, потому что боялись, Империи, колонизировавшей посредством войн и захватов огромную территорию, «одну 6-ю часть суши», милитаризма или героического варварства, самоотверженности обычных людей ради государства и т. п.

Что за этим стоит? Если очень огрублено говорить, то мы имеем дело на протяжении последних 20 лет, после краха СССР с разрушением коллективного уровня идентичности, ценностей, лежащий в основе представлений о социальном или национальном целом, уровне «Мы»/«Они».

Утрата нашей страной статуса «Великой державы» воспринималась чрезвычайно болезненно в 1990-х и 2000-х годах. Большая часть россиян в социологических опросах говорили, что Россия — уже не является «Великой державой». Одновременно шел совершенно другой, очень интересный и значимый процесс: в России начиналось формирование «потребительского общества», общества потребителей. Это, конечно, не «потребительское общество» рыночной экономики, где характер и уровень потребления соотнесены с признанием личных усилий, трудовой этикой, достижениями, основанными на профессиональной квалификации, компетенциях, инициативе, усердии в работе.

Напротив, по существу, те ценности потребительского общества, которые значимы сегодня в России, это — перевернутая система представлений общества советского времени о распределительной системе, это негатив дефицитарной экономики, принудительной аскетичности потребления советского человека.

Поэтому это другая система стратификации и оценки достоинства человека, всего чего хотите. Высокий уровень потребления у нас — это не результат предприимчивости, квалификации, работы высшего класса, не признание заслуги, достижения, трудовой этики, а знак причастности к административной ренте, к государственной системе распределения. Поэтому в массовом сознании имеет место сильнейший ресентимент: социальная зависть к успешным, к имущим, к власть имеющим, а как следствие — широко распространенное ощущение несправедливости в обществе, выражающееся среди прочего и в представлениях о всеобщей коррупции, продажности, эгоизме властей.

Ресентимент — напомню — это не просто возмущение или ярость низов, а это социальная зависть ущемленных и униженных, которая переодевается в одежды моральных требований восстановления справедливости. И это ощущение несправедливости и зависти порождает сильнейшую фрустрацию, диффузную, безадресную агрессию. Безадресную, потому что очень трудно указать на ту группу или слой в отношении которого может быть направлена эта агрессия, квазиморальное возмущение. А уровень агрессии у нас в стране, как уже говорилось сегодня, очень высок.

Реальным выходом из этого стал рост диффузной ксенофобии, как внешней, так и внутренней, сознание враждебности окружающего мира, наличия множества «врагов». На вопрос, если враги у нашей страны, доля ответов «да» с начала наших замеров, с февраля 1989 года, выросла с 13% до 84% в сентябре этого года. Иначе говоря, мы живем в пространстве врагов, проективном фоном происходящего оказываются многочисленные и сменяющие друг друга враги, что, соответственно, оказывается условием канализации массовой агрессии, переносом чувства собственной несостоятельности, униженности, зависимости, неполноценности на «других», выступающих в качестве проекции наших недостатков и вытесняемых, не признаваемых у самих себя мотивов действия.

Почему мы не любим американцев? Потому что они наглые, хотят господствовать в мире, навязывать всем свои порядки и ценности, и т.п.

Ценность «быть гражданином Великой державы» чрезвычайно важна для российского национального самосознания. Причастность к этой силе компенсирует повседневное унижение маленького человека, его зависимость, то, что он вынужден принимать собственную покорность, терпение, конформизм, страх перед государством за добродетель, за особое качество нашей «соборности» или «общинности», нашей «духовности». Другими словами, насилие здесь принимает форму положительных качеств, а эманация государственного насилия в частной сфере жизни воспринимается как витальность, жизнеспособность, права на доминирование, способность к «защите своих».

«Добро должно быть с кулаками», как сказал поэт. Поэтому в ситуации украинского кризиса, когда власти потребовалось дискредитировать и уничтожить те ценности, которые связаны с правами человека, моралью, правом, ограничением произвола бюрократии, самого государства, она стала интерпретировать украинское движение за правовое и демократическое государство, как действия фашистов, нацистов, ультра-националистов, подталкиваемых западом, но эти свои интересы самосохранения, свою агрессию нынешний режим подал, как защиту «своих», «русских», подвергающихся дискриминации и геноциду.

И этот ход оказался очень успешным: тут власть, которая вызывала чувства отвращения, презрения, неуважения, вдруг повела себя, по представлению народа, «достойно», защищая «своих», апеллируя к нормам «племенной этики».

Я не буду сейчас говорить о пропаганде, она действительно очень эффективна. Она, исключив все источники независимой информации, а значит — доступ к альтернативным интерпретациям событий, поставила страну в моральную позицию защиты своих, что обеспечило, во-первых, резкое упрощение реальности, сведя это к самым простым и легко схватываемым мотивам очень сложного конфликта, а во-вторых, она дала оправдание своему насилию. Она заговорила на языке войны с фашизмом, языке Отечественной войны, а мы знаем какие ассоциации и ценности, стоят за борьбой с фашизмом, с Победой 1945 года. И тем самым была проведена черта между украинцами и русскими, после которой стало абсолютно невозможной идентификации с украинским движением, гарантирован отказ от понимания их, сочувствия стремлению в Европу, стремлению построить демократическое и правовое государство.

Идентификация с великой державой, признание причастности к великой стране определяет баланс, равновесие между чувством самоуважения и униженности, зависимости от патерналистской власти. Значения, которые стоят за символическим понятием «великая держава», включают и гордость от имперского насилия, колонизации, коллективного применения силы по отношению ко всем «не нашим». Но здесь, же по закону смежности – и комплекс патриотизма, милитаризма, всего того, что оправдывает применение насилия, делает его законным. И в этом соединение насилия и символов коллективного единства и заключается действенность российской коллективной или массовой, национальной идентичности. Напомню: в момент прихода Путина к власти в 1999 года опросы зафиксировали, что массовые ожидания в отношении авторитарного лидера (еще неясно, кто был мог бы им быть) сводились к двум типам установок: первое — надежды на то, что этот политик сможет найти и обеспечить выход страны из экономического кризиса и второе — восстановление статуса великой державы. Ни борьба с преступностью, ни развитие здравоохранения или образования, а именно ожидание «возрождения России как великой державы». Это указывает на то, как велика потребность в идентификации с высокими символами социального целого. На всем протяжении двухтысячных годов, вплоть до настоящего времени, люди считали, согласно опросам, что Россия перестала быть великой державой и только с аннексией Крыма, восстановился ее статус великой державы, снизился уровень унижения, фрустрации, доминирующей стала именно гордость за страну.

Никаких иллюзий в отношении того, что в ходе «Крымнаш» было нарушено международное право, что проявлено оскорбительное насилие в отношении к Украине, у людей нету. Но, как раз это обстоятельство очень интересным образом повышает статус самоуважения. Я думаю, это вполне безнравственное, переживание непродолжительно, но оно важно для понимания структуры массового самосознания.

Еще один момент — это политика, которую проводил авторитарный режим по мере своего усиления.

Технология господства, которая определяет наш сегодняшний порядок, сводится к тому, что массовые репрессии замещены механизмами подавления общественного многообразия, социального, культурного, информационного.

Власть рассматривала независимые центры влияния, особенно после массовых протестов, как угрозу собственному существованию. Казалось бы: чем могут повредить независимые и действующие лишь в своей функциональной сфере общественные организации, не занимающиеся собственно политикой? Оказывается — они вызывают эрозию монополии власти на представительство коллективных ценностей, апроприированную авторитарным режимом. Поэтому политика властей сводилась именно и в первую очередь к информационной стерилизации, зачистке телевизионного пространства, потом – к введению цензуры, репрессий по отношению к НКО. За этим конечно стояла дискредитация идеи автономии свободы, многообразия, защиты прав человека, всех тех ценностей, которые стоят за современным правовым и демократическим, либеральным обществом.

Подавляются именно универсальные регуляторы массового сознания — мораль и право, определяющие собственное достоинство человека.

В этом смысле украинский пример, конечно, создавал серьезнейшую угрозу для режима. Дискредитируя украинское движение, навязывая стране антизападные настроения, режим старался нейтрализовать потенциал культуры, многообразия, терпимости, готовности понимания, и насаждал искусственное коллективное единство и единомыслие. Повторю еще раз, принуждение, насилие это не только насилие в семье, в межэтнических конфликтах, криминальных актах.

Смысл действия «насилие» заключается в девальвации другого, отказ ему в его самодостаточности, автономности, непризнание за ним каких-либо собственных сущностных достоинств и прав. Ему навязываются и закрепляются за ним только те значения, которые предписывает ему сам насильник.

И в этом смысле дисквалификация граждан в массу подданных, усиление репрессий против общества есть выражение организованного насилия. За этим стоит образ патерналистской власти, отечественной власти. Это очень важный эффект в поддержании коллективного консенсуса и согласия, что, собственно, сегодня и происходит.

Фото на главной странице Максима Полякова